Георг Эберс - Homo sum (Ведь я человек)

Павел глядел с ужасом на это страшное зрелище и воскликнул громко, горячо и убедительно:

— Оставь его, прости ему, чтобы и тебе найти прощение на небесах!

— Что мне небеса, что мне прощение! — захрипел старик. — Будь он проклят!

И не успел александриец удержать Стефана, как камни, на которых, задыхаясь, боролись непримиримые враги, сорвались, и оба вместе с обрушившимися камнями рухнули в пропасть.

Тяжко простонав из глубины души и заливаясь горячими слезами, Павел пробормотал:

— И он боролся, и его борьба была тщетна!

ГЛАВА XXI

Бой был окончен, и солнце, садившееся за святою горою, бросало свои последние лучи на трупы множества блеммийцев.

Вот на чистом небе засверкали звезды над оазисом.

В церкви слышалось благодарственное пение, а возле нее, под холмом, к которому она прилегала одной стороною, горели факелы и освещали красноватым светом ряд носилок, на которых лежали под зелеными пальмовыми ветвями герои, павшие в бою с язычниками.

Вот пение смолкло, церковные двери растворились, и Агапит повел своих прихожан к покойникам.

Молча все стали полукрутом возле своих усопших братьев и внимали последней молитве, которую произносил их пастырь над благородными жертвами, пролившими свою кровь в бою с язычниками.

По окончании молитвы все подошли к своим усопшим близким, и немало слез пало из глаз матерей и жен на сухой песок, немало тяжких вздохов понеслось к небу из груди отцов.

Возле носилок, на которых покоился престарелый Стефан, стояли другие небольшие носилки, и Ермий стоял между обоими на коленях и горько плакал.

Вот он поднял лицо, услышав чей-то приветливый голос, назвавший его по имени.

— Ах, Петр, — сказал юноша и схватил поданную ему руку сенатора. — Какой неудержимой силой влекло меня в свет и прочь от отца, а теперь, когда он умер, с какой радостью я остался бы здесь с ним, если бы он был в жив!

— Он умер прекрасною смертью, защищая своих братьев, — сказал сенатор, утешая Ермия.

— Павел был при нем в последнюю минуту, — подхватил Ермий. — Отец упал со стены при защите крепости; а вот это бедное дитя, эта девочка, которая пасла твоих коз, умерла как великая героиня. Бедная дикая Мириам, как я любил бы тебя, если бы ты уцелела!

При этих словах Ермий коснулся руки пастушки, тихо поцеловал эту маленькую похолодевшую руку и осторожно положил ее на грудь покойницы вместе с другой рукою.

— Да как же эта девочка попала в битву? — спросил Петр. — Постой, расскажи лучше у меня дома. Будь нашим гостем и оставайся у нас, пока не соберешься окончательно покинуть наш край. Мы все обязаны тебе и благодарим тебя от души.

Ермий покраснел и скромно отклонил от себя щедрую похвалу, которую все расточали ему, как спасителю оазиса.

Когда появились плакальщицы, он еще раз опустился на колени у изголовья отца, взглянул любовно в последний раз на умиротворенное лицо Мириам и последовал потом за своим гостеприимным хозяином.

Они вошли вместе во двор. Ермий невольно взглянул на окно, за которым столько раз видел Сирону, и сказал, указывая на дом центуриона:

— И он не вернулся из боя!

Петр только кивнул и отворил двери своего дома. В освещенной первой комнате встретила их Дорофея и спросила быстро:

— А про Поликарпа все ничего?

Петр покачал отрицательно головой, она же продолжала:

— Да оно же и невозможно! Он, конечно, напишет только из Клизмы или даже из Александрии.

— И я так думаю, — подхватил Петр, потупив глаза. Потом он обратился к Ермию и подвел его к жене.

Дорофея приветствовала юношу с сердечным участием. Она уже слышала, что отец его погиб, и как достославно он сам отличился.

Ужин был уже готов, и Ермию предложили принять в нем участие.

Хозяйка дала своей дочери знак позаботиться о госте, но Петр остановил Марфану и сказал:

— Ермий пусть займет место Антония. Антоний еще занят с рабочими. А где же Иофор с домашними рабами?

— Они уже отужинали, — ответила Дорофея.

Муж и жена взглянули друг на друга, и Петр сказал, грустно улыбнувшись:

— Я полагаю, они ушли на гору.

Дорофея отерла навернувшуюся слезу и сказала:

— И там, верно, встретятся с Антонием. Если бы они только нашли Поликарпа! И все-таки, право, я говорю это не только для того чтобы тебя утешить, вероятнее всего, что с ним не случилось несчастья в горах, а что он уехал в Александрию, чтобы избавиться от тех воспоминаний, которые преследовали его здесь на каждом шагу. Как будто стукнула дверь?

Она быстро встала, выглянула вместе с Петром, который пошел за нею во двор, и сказала с глубоким вздохом Марфане, как раз подававшей Ермию мясо и хлеб и взглянувшей вслед родителям:

— Это пришел раб Анубис.

Несколько мгновений длилось томительное молчание за столом, за которым сегодня оставалось столько незанятых мест. Наконец, Петр вернулся к своему гостю и сказал:

— Ты хотел рассказать, как погибла Мириам. Она ведь убежала из нашего дома.

— На гору, — подхватил Ермий, — и там точно родная дочь ухаживала за моим бедным отцом и носила ему воду.

— Вот видишь, матушка, — перебила его Марфана, — душа у нее была добрая, я всегда это говорила.

— Сегодня утром, — продолжал Ермий, печально кивнув в знак согласия, — сегодня утром она последовала за моим отцом в крепость, и тотчас после его падения со стены, как рассказывал мне Павел, бросилась бежать из крепости; это она побежала за мною, чтобы поскорее передать мне скорбную весть. Мы уже давно знали друг друга, потому что уже много лет она водила твоих коз на водопой к нашему ключу, и когда я был еще мальчиком, а она маленькой девочкой, она по целым часам любила слушать, как я наигрывал на ивовой дудочке разные мелодии, которым научил меня Павел. Пока я, бывало, играю, она сидит смирнехонько, но как только перестану играть, она, бывало, требует все еще и еще и не отстает, пока не надоест мне. И сердится, бывало, и если я не исполню ее требования, начнет жестоко браниться. Но все-таки она постоянно приходила, а так как у меня товарищей не было и она одна любила меня слушать, то и я был доволен, что она приходила именно к нашему ключу. Так мы оба выросли, и я потом уже начал ее бояться, потому что иногда она говорила такие безбожные речи, да и умерла ведь она язычницей. Павел, который как-то подслушал нас, начал остерегать меня от нее, а так как я уже давно бросил дудочку и охотился с луком за зверями, как только получал на то позволение от отца, то я уже не оставался более подолгу у ключа, когда приходил за водой, и мы начали все более и более чуждаться друг друга; да, иногда я был даже жесток с нею. Только раз, после моего возвращения из столицы, при встрече с нею случилось нечто особенное, но этого я не буду вам рассказывать. Бедное дитя так тяготилось своею неволею, да она, должно быть, и родилась в свободной семье.

Мириам любила меня — Господи, ведь мы так долго знали друг друга, — и вот когда отец мой умер, она, конечно, подумала, что именно от нее, и ни от кого другого, я должен узнать об этом.

Она видела, куда я пошел с фаранитами, и последовала за мною и нашла меня скоро, потому что глаза у нее были зоркие, как у газели, и слух чуткий, как у птицы.

На этот раз, впрочем, и нетрудно было меня найти, потому что мы как раз бились с блеммийцами в зеленом ущелье, которое ведет с горы к морю, и враги наши ревели от ярости, точно дикие звери, так как еще до нашего прихода рыбаки из местечка уже заметили их лодки, спрятанные под песком и камнями, вырыли их и стащили в свою пристань. Мальчик из Раиту, сопровождавший меня, присматривал по моему приказанию за этими лодками и указал на них рыбакам.

Караульные, оставленные блеммийцами у лодок, убежали и добрались до своих товарищей, сражавшихся под крепостью. И вот из них было отослано человек двести, чтобы вновь овладеть лодками и отомстить рыбакам. Эта толпа и напала на нас в земляном ущелье, и завязался бой.

Блеммийцы числом намного превосходили нас и обступили наш отряд вскоре со всех сторон, потому что они прыгают и лазят по скалам, как козероги, и потом пускают с высоты свои тростниковые стрелы. Три или четыре стрелы оцарапали и меня, а одна так даже пролетела у меня между волосами и застряла в них.

О ходе боя я не могу ничего рассказать, потому что кровь ударила мне в голову, и я помню только, что хрипел и кричал, как бешеный, схватывался и боролся то тут, то там с кем-нибудь из язычников и рассек секирой немало голов.

Увидел я в какой-то момент, что часть наших обратилась в бегство, и позвал их назад злобными словами. Они вернулись и снова последовали за мною.

Раз, в самом пылу боя, я увидел и Мириам, которая с побледневшим лицом и дрожа всем телом прижалась к скале и смотрела на битву. Я крикнул ей, чтобы она ушла оттуда и вернулась к отцу, но она не тронулась с места и покачала головою с таким выражением сострадания и скорби, что я никогда его не забуду. Руками и глазами рассказала она мне, что отец скончался, и я понял ее; по крайней мере я знал, что случилось какое-то страшное несчастие.