Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник)
Ожидая истерики за праздничным столом в новенькой гостиной, Данилыч успел подумать и представить, что ребенок не от него. С чего бы вдруг ей забеременеть, четыре же года, почти пять – ничего… И с первой женой – ничего… Может, пока он предавался депрессии, лежа в домике там, в Испании, она нашла молодого звероподобного мачо и… Но понимал – вряд ли. Даже не вряд ли, а практически исключено. Но шанс-то все-таки есть? Есть шанс-то!
Тарелка все не летела на пол, на новенький псевдодубовый ламинат, все не звенела, разбиваясь вдребезги. Может, она не расколется на ламинате? Если бы они ужинали на кухне, где пол застелен сверхпрочной твердой испанской, кстати, кафельной плиткой, тарелке бы не уцелеть, а вот здесь, в гостиной, у нее есть шанс. Ламинат против кафеля – мягкое покрытие. Или расколется? На мелкие острые кусочки, собирай их после. Интересно, кто собирать должен? Она уйдет рыдать, а он будет с тряпкой ползать? Но тарелка все не летела, и Данилыч осторожно посмотрел на жену.
Жена оставила игру с перекладыванием вилки слева направо и обратно, сложила руки на коленях и подозрительно хладнокровно, неотрывно разглядывала его.
– Что?
– Никогда. Никакого аборта. А ты можешь убираться ко всем чертям. Разводом и разменом квартиры сама займусь, ты же на века затянешь, будешь считать, что все тебя обманывают, подозревать сговор… – она отправилась в спальню и заперла дверь на замок, врезанный по настоянию Данилыча же, на всякий случай.
Ему осталась гостиная с неубранным столом, остатки мяса в застывшем жире, грязные тарелки. Данилыч схватил тарелку, намереваясь завершить прогнозируемое, грохнуть фарфором об пол, вспомнил, что придется самому убирать осколки, но все же размахнулся и швырнул от плеча: тарелка не разбилась. Неужели жена купила пластиковые? Развернулся, пошел спать в кабинет на неудобный диван. Постельное белье, конечно же, хранилось в шкафу в спальне, оккупированной Аллой.
Он уговорит жену на аборт, как только успокоится сам, ни в коем случае нельзя с ней ругаться, слишком высоки ставки! Может быть, даже стоит рассказать о черте, не станет ведь рисковать жизнью родного мужа? Или… Или не спала тогда, в самый первый раз? Если Алла участвует в сговоре? Не зря же эта мысль к нему возвращается! Неужели – правда? Предала! За всё, за все их счастливые годы. Сука? – и неожиданно уснул.
Утром, невыспавшийся, хоть спал довольно долго, разбитый, убирал гостиную, мыл посуду, отчетливо понимая: рассказывать жене ничего нельзя, не только бесполезно, но и опасно. Сошлет в психушку, с нее станется, а всю квартиру себе заберет. Надо мириться, надо пытаться добром и лаской, только так. Цветы купить, что ли?
Жена умотала на службу ни свет ни заря. Обнаружил ее отсутствие, лишь профилактически толкнув дверь спальни; дверь отворилась, кровать оказалась застелена.
– Что-то ты бледненький? То есть желтенький весь какой-то. Здоров ли? – спросил сосед, с которым они изредка беседовали, сталкиваясь на лестничной клетке, и Данилыч понял: процесс близок к завершению, пятно «обросло» и поглотило его почти целиком.
Черт, зараза, не являлся; зови, не зови – не снится, не договоришься с ним, не узнаешь ничего о перспективах, чего ждать дальше, чего бояться. Уговорить жену на аборт не удалось, но они помирились. Алла сходила к психотерапевту, тот за солидную сумму объяснил ей про кризис среднего возраста у мужчин, страх отцовства и прочую ерундистику. Из-за квартиры или чего другого она нашла в себе силы «простить» мужа, не отказав в удовольствии пересказать Данилычу отдельные пассажи безудержной психотерапевтической бредовой речи.
По мере того как живот Аллы круглился и наливался его смертью, бледный Данилыч худел и даже становился меньше ростом. Брюки болтались на нем, пиджаки висели, как на вешалке. Данилыч сам, без черта, догадался, что его ждет: уменьшится до ничего, просто исчезнет физически, когда ребенок родится. Может, станет тенью, может, рассосется пылью в воздухе. Странно, что Алла не замечает. Наверное, потому что они больше не спали вместе, Алла сказала – это нехорошо для ребенка, какие-то у нее проблемы все-таки наблюдались. Но Данилыч и не смог бы спать с ней в одной постели, это было непереносимо страшно. Днем он еще держался, во всяком случае, мог увернуться от прикосновения разбухшего живота жены. Во сне же его смерть, отделенная лишь тонкой кожей жены да околоплодными водами, легко могла притиснуть Данилыча к стенке и пожрать.
Жена не оставляла работу в своей фирме, при этом успевала активно ходить по врачам, даже пару раз ложилась в больницу «на сохранение», и тогда у Данилыча появлялась надежда. Но живот рос, а Данилыч ссыхался. Сделал мягким карандашом отметку на косяке в прихожей, чтобы следить за своим ростом, то есть, наоборот, уменьшением. Но Алла, похоже, заметила отметку и догадалась, зачем она. По непонятным причинам – если считать, что жена все-таки чиста, не сговорилась с бесом, хотя все прямо-таки кричит об обратном, – стирала первоначальную отметку Данилыча, подрисовывая ниже новую каждый раз, как рост мужа уменьшался. Тем же самым карандашом! Но подловить ее за этим занятием не удавалось. Так что реального положения вещей Данилыч не знал, лишь на глазок определял, что потолок с каждым днем отодвигается, становится дальше, а диваны и стулья – выше. Сомнений больше не осталось, и так слишком поздно догадался, что Алла «в игре», потому черт и не является к нему: через жену узнает новости, выдает указания, руководит процессом.
Данилыч мог бы попытаться сбежать и уехать от жены и своей смерти, возможно, процесс замедлится, остановить его совсем – не получится, ясно, зато есть шанс выиграть еще… год? Два? Но что делать, если он уменьшится до размеров ребенка прямо в поезде или самолете? Как объяснить окружающим? Его же паспортный контроль не пропустит… Он перестанет быть собой, Данилычем Калистратом Сергеевичем такого-то года рождения – перестанет в глазах окружающих. Как вообще справиться с обстоятельствами, с бытом в новом облике? Он станет совершенно беспомощен, привык к жизни в нормальном размере.
К врачам идти? Засадят в психушку, Алла постаралась со своим психотерапевтом, не одну взятку сунула, конечно, на кону квартира и свобода. Посоветоваться с заклятым другом Аркадием Олеговичем? Он в сговоре с Аллой и чертом, это наверняка! С него началось, проблемы покатились с предложения Аркадия возглавить проект; пропал Данилыч со своей доверчивостью, чувствовал, что не стоит полагаться на Аркадия, внутреннее благородство подвело – друг, как же! Завидовал ему Аркадий, вот что!
Деваться Данилычу было некуда, он просто ждал. Тем более сил на побег, на поиски выхода скоро не осталось, накатило странное равнодушие, почти оцепенение. Все тяжелее становилось встать с дивана, на котором Данилыч проводил почти все время: не читая, не смотря телевизор, в мрачной вязкой полудреме. Иногда ему казалось, что Алла с кем-то разговаривает в гостиной или на кухне, как-то раз голоса послышались даже в спальне; два голоса, незнакомый мужской и жены, она лепечет и смеется, но Данилыч не мог заставить себя выбраться из дивана, дойти до спальни, проверить: с кем. Все равно, пусть.
Вероятно, настала суббота или воскресенье, потому что Алла осталась дома и, тяжело ступая отекшими ногами, моталась по квартире. С кухни потянуло жареным мясом, тушеными баклажанами, имбирем и ванилью. Данилыч понял, что ожидаются гости и праздничный обед. Ему было все равно, кто придет, по какому поводу торжество. В тот день он почувствовал, что уменьшился больше обычного и конец совсем близко. Поднял руку, поднес к глазам: сквозь желтоватую ладонь легко можно разглядеть пестрые шторы, вазу с яркими хризантемами на подоконнике; рука просвечивала. Значит, он не уменьшится до ничего, предел достигнут, далее он опрозрачнеет и растворится в воздухе; Алла, проветривая кабинет, выдует мужа вместе с запахом его любимого одеколона. Наверное, окончательно он исчезнет сегодня. Но и эта мысль не взволновала Данилыча.
Алла показалась в дверях принаряженная, в новом широком, не виданном Данилычем платье, в зеленых бусах. Глаза ее блестели нетерпеливым ожиданием.
– Ох! – выдохнула исполинским животом. – Здесь-то забыли прибрать! Пыли-то здесь, пыли! – смотрела Алла мимо Данилыча, словно того не было в комнате.
«Может, меня уже нет?» – поднял другую прозрачную руку, на тусклой коже проступил знакомый беспорядок темно-коричневых пятнышек-родинок с парой пятен покрупнее, размером в десять копеек; сквозь ладонь – те же шторы и хризантемы, но рука, пусть прозрачная, еще наличествовала в пространстве.
Звонок завыл, как волк, как ноябрь в печной трубе, как потревоженная желтой прессой совесть честного гражданина, – сигналом к войне. Данилыч из последних сил поднялся на локтях, спустил ноги с дивана: коротенькие с высоченного. Набрался решимости, спрыгнул; пол расстилался где-то далеко внизу, в другой жизни. Удачно приземлился, отдышался, но не позволил себе задерживаться и повлекся в гостиную, откуда раздавались голоса: чувствовал, что сегодня заключительная сцена действа и он должен присутствовать.
