Нина Молева - Княгиня Екатерина Дашкова
— Что ж тут дурного?
— А то, что великая княгиня главнее всех — ее портрет на холсте посередке стоит, да еще и без дитяти царственного.
— Как так? Сама же сказала, что ее императорское величество с великим князем.
— В том-то и штука: сидит с дитем, а на холсте дитяти нет, и место для него не оставлено, и туалет другой.
— Да как же такое возможно! А Катя что, не уразумела?
— Еще как уразумела. Потому и припомнила, чтобы любимую свою государыню вперед выдвинуть. Государь и не стерпел. Не дождаться, говорит, Екатерине Алексеевне, чтобы император всероссийский у нее в придворных состоял, что художник дурак, а княгиня-крестница последнего ума от своих книжек решилась. Так при всех и оборвал.
— Господи! И к чему Катенька с огнем играет! Как такое можно, чтобы законного правящего государя раздражать. Охладел государь к супруге, не он первый, не он и последний, только как верноподданным в такое дело мешаться? Говорила же я ей!
— Что ей говорить, маменька, Катерина Романовна только свой норов тешить горазда. Иной раз думаешь, спорит с государем ради спора, чтоб себя показать, снисходительностью государевой при всех попользоваться.
— Твоя правда. Граф Михайла Ларионыч уж с супругом ее толковать брался. Где там! Князь Михайла жениными глазами на все глядит: что ни сделает, все ладно. Сам о семье позаботиться не может. Ему бы долги делать да имение проматывать. Там за карты сядет — тысячи-другой недосчитается, там друзей примет, а то угощение всему полку выставит.
— Так богатства у Дашковых немалые.
— Немалым тоже конец прийти может, а Катенька вон уже третьим дитем тягостна. На все деньги нужны. Ей бы государя лелеять да холить, Бога за него молить, что все ее продерзости терпит.
— Батюшка, беда у нас, великая беда!
— Что ты, Катерина Романовна, какая беда? Не с детками ли, не приведи, не дай Господи.
— Нет, нет, батюшка, — с князем Михайлой.
— Час от часу не легче! В карты проигрался или что?
— Полно, батюшка, князя чужими грехами корить. Михайла Иванович раз проиграет, другой выиграет. Как можно от товарищей отбиваться в одном полку-то.
— Выиграет! О проигрышах княжеских знаем, о выигрышах что-то не слыхивали — не доводилось!
— Батюшка, да уж сколько о том говорено!
— Выходит, мало, коли воз и ныне там: что ни вечер — зеленый стол. Уж на что государь добр да отходчив, а и то примечает, Елизавете Романовне попенял.
— Так о государе и речь. Утром на плацу учения смотрел. Рота князя Михайлы прошла, развернулась как положено, а ему не понравилось. Князя к себе призвал, распекать при всех начал, будто учить солдат не умеет, а командовать и вовсе.
— Значит, заслужил. Поди, за тобой да зеленым столом службой неглижировать стал.
— Неправда! Неправда, батюшка! Все офицеры, что на плацу были, как один, говорят: не было на князе никакой вины, преотлично солдаты прошли и команда правильная была.
— Что ж, матушка, тем хуже. Себя, стало быть, вини. За женины продерзости мужу кнут. И так бывает — не диво.
— А если и так, все равно князя от гнева царского спасать надо. Государыня Екатерина Алексеевна так мне в секрете и поведала. Мол, гроза бы не собралась. Придумать что-ничто надо.
— Государыня! Вот тебе, Катерина Романовна, и разгадка. Что ты в немке этой длинноносой сыскала, чем прельстилась? Государь сам тебе говорил, перестань ее руку держать, что тебе от ее руки. Сестре только родной дорогу перебить хочешь.
— Батюшка, Бог с ней, с государыней. Мне бы князь Михайлу уберечь, чтоб дядюшка за него попросил, тетушка Анна Карловна.
— Что ж, сама к ним не пойдешь? Не повздорила ли и с ними случайно?
— Какие раздоры! Только они руку государя держат, прихоти его каждой потакают. Знаю, и слушать не станут. Тут еще Аннет…
— Что Аннет — и тут свою волю творить собралась? У сестры с мужем нелады, а ты, прости Господи, за супруга распинаешься. Чему дивиться, что ни от кого из родных помощи не дождешься. Или тебе мужнина родня, Богом забытая московская, на помощь молебнами да богомольями придет? Ты у них прижилась, тебе и знать.
— Батюшка! Не обо мне да князе, о детках подумай!
— Теперь подумай, когда своя воля впрок не пошла?
— Батюшка, неужто Воронцовы своих бросить могут?
— Разве что Воронцовы.
— Отослать бы куда князь Михайлу с государевых глаз на время, чтоб под горячую руку не попадался, пока государь его сам в какой отдаленный гарнизон не сошлет. Было ведь уже такое, было!
— Ну, тут подумать надо.
— Какие думы, батюшка, час дорог. Мне тут такое на ум взошло. Ко всем престолам дружественным послы с радостным известием о вступлении государя на престол отправляются. Не найдется ли и князь Михайле какого двора?
— Сама собственными руками с любимым мужем разлуку готовишь? Не ожидал. Думал, тебе бы только миловаться с твоим разлюбезным.
— Батюшка, лучше самой — вернее будет.
— И то правда. Неплохо бы супругу твоему и от Петербурга оторваться. Помнится, вчерась брат Михайла Ларионович про Константинополь что-то сказывал. То ли тот, кого назначали, приболел, то ли для другого дела запонадобился. Никому к туркам ехать неохота.
— А может, и впрямь к туркам?
— Ишь, отчаянная какая! А ну что случится — турки все-таки!
— На все Божья воля, с государем же князь Михайле оставаться опасно.
— Из-за одной выволочки-то?
— Не говорила я тебе, батюшка, князь Михайла за честь свою вступился, с императором спорить стал…
— Что-о-о?
— Так уж вышло — слово за слово, князь Михайла на своем стоял. Даже за шпагу схватился…
— Час от часу не легче, это против императора-то?!
— Так ведь прав он был — не государь.
— Господи Иисусе, а что же его величество?
— Убежать изволил…
— Еду! Сей же час еду к канцлеру. Только бы Бог помог твоего князя к туркам отправить. Твоя правда — все лучше, чем здесь приговора царского дожидаться!
— Милое дитя мое, я не верю своим ушам: вы способствовали отъезду князя в эту длинную и опасную поездку в Турцию?
— Да, ваше императорское величество, Бог сохранил для князя Михайлы последнее место среди послов к разным дворам. Конечно, Турция — не лучший вариант, но здесь оставаться князю было попросту небезопасно.
— Но почему? Вся ваша семья пользуется благоволением императора, если не сказать большего.
— Отдельные члены семьи Воронцовых, государыня, но не я.
— Вы сами провоцируете государя на вспышки.
— Может статься. Но мне трудно скрывать истинные побуждения моего сердца. А для того чтобы их воплотить в жизнь, мне не нужен князь Михайла. Я боюсь за его жизнь.
— Вы пугаете меня, княгиня! Что вы имеете в виду?
— Только то, государыня, о чем я неоднократно имела честь вашему императорскому величеству говорить: приход к власти императрицы Екатерины Второй.
— Но это чистое безумие, дитя мое. Ради Бога, прекратите подобные разговоры.
— Государыня, вы не можете мне их запретить, потому что я убеждена: с царствованием вашего супруга на мое отечество надвигается грозовая туча несчастий. Престол должен перейти к просвещенной и гуманнейшей правительнице, под властью которой начнется подлинное процветание Российского государства. И я далеко не одинока в своих планах — их разделяет множество достойнейших людей, поверьте, ваше императорское величество.
— Вы сказали «правительница», княгиня? То есть вы имели в виду регентство до совершеннолетия великого князя?
— О нет, государыня! У меня нет оснований сомневаться в великих достоинствах Павла Петровича, но как можно сравнить дитя с зрелым умом я уже проявившимся талантом его родительницы. Великий князь должен наследовать императрице, своей матери, в делах, ею начатых и успешно проводимых. В этом мы расходимся во мнениях с моим дядей Никитой Ивановичем Паниным.
— Вы говорили на подобную тему и с ним?
— С ним, как и со многими другими.
— Вы назвали Никиту Ивановича дядей — у вас и в самом деле такое близкое родство?
— О да, ваше величество. Панины приходятся двоюродными моей свекрови. Ее и их матери — родные сестры Эверлаковы, и семьи чрезвычайно дружны между собой.
— Кстати, Никита Иванович не собирается жениться?
— Ваше величество, он уверяет, что ему вполне достаточно того великого множества племянников, которыми его дарит что ни год брат Петр Иванович.
— Это не объяснение.
— Вы правы, ваше величество. Никита Иванович недавно признался мне, что пережил до своего отъезда на дипломатическую службу глубокое чувство, с которым не расстанется до своей кончины.
— Я не знала, что это чувство так глубоко…
— Так что вы осведомлены о нем, государыня?
— Думаю, что да, впрочем, поговорим о более важных предметах. Так что же имеет в виду Никита Иванович?
