Н. Северин - Перед разгромом
— Княгиня Адамова сказала это? — спросила ясновельможная, не спуская испытующего взгляда с агента прелата Фаста.
— О моя пани! Да разве я смел бы передать вам то, чего не было? Разве же я могу лгать моей благодетельнице, той, которой я обязан больше, чем жизнью! Что было бы со мною без ясновельможной? Прозябал бы я в какой-нибудь трущобе без образования, без духовного развития, как последний хлоп, отличающийся от животного только даром слова.
Голос аббатика прервался, и он прижал платок к глазам.
Думая, что он плачет от сердечного умиления при воспоминании о ее благодеяниях, ясновельможная сама расчувствовалась и стала утешать и успокаивать его.
— Я верю тебе, сын мой, и докажу тебе это: можешь передать тому, от кого ты слышал такое лестное мнение о моем влиянии, что мне известно про желание «фамилии» привлечь меня к начатому ею делу. Ничего больше! — поспешила она прибавить. — Понимаешь? На первый раз и этого довольно; время покажет, как нам поступать дальше. А теперь дай мне руку, чтобы помочь дойти до моей спальни. Я очень устала от вынесенных сегодня нравственных потрясений и рано лягу в постель, — прибавила она, поднимаясь с места, и, опираясь на плечо аббатика, вошла в покои.
XVIII
Проводив ясновельможную до дверей ее спальни и передав ее с рук на руки выбежавшим к ней навстречу дворским девицам и резиденткам, аббатик отправился во флигель, где жил дворский маршал Држевецкий, и нашел его в самом разгаре приготовлений к отъезду в Варшаву. Увидав его, Држевецкий поспешил выслать помогавшую ему укладываться челядь и с любезной улыбкой спросил, чем он может служить.
Аббатик вынул из кармана приготовленное письмо и подал его с просьбой передать в собственные руки его всевелебности прелату Фасту.
— С величайшим удовольствием, с величайшим удовольствием! — с живостью ответил маршал, опуская письмо в портфель с бумагами. Как видите, ваше письмо поедет в столицу в знатной компании — с письмами ясновельможной к супругу, к графине Поцей, Оссолинской и к другим пани из самого высшего общества и будет передано лично мною по назначению.
— Очень буду благодарен пану маршалу…
— Это я должен быть благодарен ксендзу аббату за доверие.
— Пан маршал не должен сомневаться в моей преданности.
— Обоюдно, обоюдно, ксенже аббате. Большего счастья для меня не может быть, как иметь возможность лишний раз повидаться с такой персоной, как прелат Фаст, умнейшей, образованнейшей и любезнейшей во всей Европе.
— Ксенже прелат тоже высокого мнения о дворском маршале киевского воеводы.
Обмен приятных слов был прерван появлением резидентки Младо-новичевой с поручением от ясновельможной. Заставить ждать такую влиятельную личность было невозможно, и, рассыпаясь в новых извинениях перед своим первым посетителем, маршал попросил у него позволения узнать, что нужно от него ясновельможной.
— Идите, идите, мой пане, я тут подожду, — поспешил заявить прелатик, отступая в темный угол обширного покоя, заставленного чемоданами и приготовленными к укладке вещами.
После обычных церемоний, приветствий и извинений со стороны хозяина и жеманных уверений, что ей бесконечно совестно беспокоить глубокочтимого пана маршала в такой поздний час, панна Младоновичева приступила к изложению данного ей поручения.
— Наша ласковая пани просит пана маршала распорядиться, чтобы комнаты рядом с ее спальней, а именно зеленая, красная и обе следующие, были приготовлены для пани Розальской.
— Пани Розальская будет жить не у себя, а во дворце? — не без удивления спросил маршал.
— Да. По крайней мере графиня желает этого, и вряд ли пани Розальская решится не повиноваться ей в этом. Графиня просила пана маршала переговорить с декоратором и вынуть из кладовых зеркала, мебель, бронзу, драпировки, все, что нужно, чтобы помещение было убрано богато и со вкусом. Может быть, пани Розальская пожелает взять некоторые вещи из своего дома.
— О, надеюсь так сделать, что ей и в голову не придет даже вспомнить об обстановке своего дома! Передайте ясновельможной, что ее желание будет исполнено, — прибавил он с низким поклоном, на который панна резидентка ответила грациозным реверансом, сказав при этом:
— Желаю доброго пути пану маршалу! Еще раз прошу извинения за беспокойство!
— Кроме удовольствия, посещение панны резидентки никогда ничего не может мне причинить; жалею только, что должен был ее принять в такой обстановке.
— Ах, пожалуйста, не думайте об этом! Разве же я не знаю, что значит собираться в дальний путь!
Наконец, пан Држевецкий выпроводил посетительницу и, весело потирая руки, вернулся к аббатику.
— Я счастлив сообщить моему графу приятную весть. Его светлость так беспокоят натянутые отношения между пани Розальской и его супругой, что даже в последнем своем деловом письме он спрашивает: «Часто ли бывает Розальская в замке?»
— Пан маршал может успокоить на этот счет своего ясновельможного господина. Розальская поняла свои заблуждения, раскаялась в них и ничего так не желает, как заслужить прощение своих благодетелей.
— Очень буду рад передать ваши слова графу, тем более что после истории, случившейся сегодня утром на мызе и приведшей нашу пани в такое расстройство, я был бы в большом затруднении отвечать на вопросы, которыми меня встретят в Варшаве.
— Как видите, все забыто, ясновельможная готовит помещение своей любимице во дворце.
— Правда, правда. А я слышал, будто Розальская объявила нашей пани, что ни за кого не выйдет замуж, кроме Аратова.
— Мало ли что говорится в минуты экзальтации, мой пане! Да и кто это слышал? Скажите тем, кто будет передавать вам эти сплетни, что при свидании ясновельможной с пани Розальской присутствовал только аббат Джорджио, который утверждает, что ничего особенного не произошло, — произнес с большим апломбом аббатик.
— Отлично, отлично, так и буду всем говорить. Усерднейше благодарю за доверие!
Но всему наступает конец, и, обменявшись несколькими любезностями, приятели расстались.
Было уже поздно, когда аббатик вернулся в свою каморку, но он был так взволнован событиями этого достопамятного для него дня, что спать ему не хотелось, и, вскарабкавшись на подоконник, он стал мечтать, вглядываясь в ночные тени, сгущавшиеся особенно в парке, из которого ветерок доносил до него шуршание таинственных шагов и глухие, одним только разгоряченным воображением уловимые звуки говора, стонов и ликования никогда не умолкающей природы.
Аббатик находился именно в настроении понимать эти звуки и слышать в них то, чем полна была его душа. Не его ли победу прославляет ночь? Не дивятся ли вместе с ним бесчисленные духи земли и неба блестящим результатом его красноречия и таланта угадывать чужие чувства и мысли?
А подивиться есть чему. Мог ли он надеяться так быстро и ловко овладеть душой Юльянии и из ее собственных уст услыхать подтверждение его подозрений насчет ее возлюбленного? Как ловко воспользовался он этим признанием! В каком смущении, страхе и волнении она теперь! И кому же, как не ему, поверит она свои душевные мучения? От кого может она ждать помощи, поддержки и утешения, кроме как от него? Ни от кого на свете… Но что значит эта победа в сравнении с той, что одержана им над душой пани Анны! Смел ли он когда-нибудь мечтать о такой победе?
Чем больше углублялся он в смысл происходившей между ними беседы, тем знаменательнее и чреватее последствиями казалось ему каждое слово. Разве они не договорились до условий примирения с патриотами. Разве она не выслушала его терпеливо до конца? А восклицание самодовольствия, вырвавшееся у нее о княгине Адамовой? Разве это не есть целое откровение? О да, семя, брошенное им, попало в хорошую землю и принесет плод, достойный цели прелата Фаста, который умеет ценить заслуги! Этот день не может не ознаменоваться для аббата Джор-джио поворотом фортуны в его пользу, и — кто знает? — он, может быть, уже вступил на первую ступень лестницы, ведущей все выше и выше, до таких высот, что голова кружилась заглядывать туда, а сердце сладко билось от опьянения мечтами, к осуществлению которых он вдруг шагнул так близко, что аббатик видел себя таким, каким надеялся сделаться в далеком будущем.
Хорошо, что человеку, даже самому ловкому и умному, не дано провидеть, иначе как в мечтах, не только будущее, но и скрытое от него настоящее; будь это иначе, живо протрезвел бы наш аббатик от своего блаженного упоения, увидав то, что делается на той самой мызе, о которой он вспоминал с восхищением и самодовольством. Там в эту самую ночь и в той самой комнате, где Юльяния, покоренная его проницательностью и красноречием, на коленях молила его о помощи и поддержке, она теперь, забыв все на свете, наслаждалась любовью в объятьях Аратова. Одним своим появлением, первым своим поцелуем уничтожил «проклятый москаль» все победы аббатика. После первых излияний счастья и изумления, когда первый порыв страсти затих, и Юльяния могла собраться с мыслями настолько, чтобы передать ему некоторые подробности того, что произошло за несколько часов до его появления, Аратов громко расхохотался.
