Дэн Симмонс - Черные холмы
После этого я вернулся в Форт-Хейс и к тебе, и мы провели там два лучших года нашего супружества, а в наиболее интимные моменты этих двух счастливых лет ты подначивала меня, вспоминая Мо-на-се-ту. Я не знаю, почему такие разговоры возбуждали тебя, но твоя страсть всегда воспламеняла и меня (а возможно, если уж абсолютно откровенно, воспламеняли меня и эти не имевшие никакого отношения к реальности разговоры о Мо-на-се-те), а потому наша маленькая спальная игра в Мо-на-се-ту была для нас обоих, наверное, одной из самых зажигательных.
Либби, моя дорогая, даже в те моменты, когда я думаю и вспоминаю о тебе, меня не отпускает странное и глубинное предчувствие дурного.
Я уверен, что всего лишь сплю, почти наверняка под воздействием морфия и после вчерашнего (или недавнего) ранения на Литл-Биг-Хорне, но иногда здесь, в этой темноте, я чувствую себя бестелесным, отделенным от моего раненого естества или мира — одним словом, изолированным от всего, кроме тебя.
И даже вспоминая о победе на Вашите и нашей последующей игре в Мо-на-се-ту, я ощущаю холод других воспоминаний.
Ты помнишь нашу последнюю зиму в Нью-Йорке, когда, устав от бесконечного и бесплатного «Юлия Цезаря» (мы ходили на него больше двух десятков раз и в конечном счете уже могли — да и делали это — по памяти цитировать все диалоги), мы получили разрешение от нашего друга и актера Лоренса Баррета (того самого друга, который давал нам контрамарки на «Юлия Цезаря») поприсутствовать на генеральной репетиции первой и второй частей «Генриха IV»?
Никто из нас не был хорошо знаком с этой пьесой, но тебя в высшей степени поразил образ Генриха Перси, так называемого Хотспера, или Горячей Шпоры. Я не понял, что уж такого поразительного ты в нем нашла, и ты прошептала: «Ах, Оти… да ведь Хотспер — это ты!»
Я в упор разглядывал этого солдафона, важно расхаживающего и брюзжащего на сцене (насколько я помню, в зале, где присутствовали только другие актеры и члены их семей, было прохладно, и мы дрожали), и я прошептал тебе в ответ: «Не вижу никакого сходства».
«Ах, Оти, — снова прошептала ты, продолжая тихонько смеяться под сцену, разыгрывающуюся на подмостках, — он безумно влюблен в свою жену. Неужели ты не видишь? Ведь эти двое постоянно подзуживают, подначивают, дурачат друг друга».
В этот момент на сцене происходил такой диалог:
ХотсперПусти, пусти! Так что ты знать желаешь?Люблю ли я тебя? Понятно, нет.Окончились турниры поцелуев,И в куклы стало некогда играть.Теперь в ходу разбитые короныИ спрос на перебитые носы.Когда коня мне подведут, однако?Так что ты, Кэт? Что говоришь ты, Кэт?
Леди ПерсиКак, ты действительно меня не любишь?И ты не шутишь? Ладно. Не люби.Я отплачу такою же монетой.Нет, ты меня серьезно разлюбил?Скажи мне, это правда, ты не шутишь?
ХотсперСойдем во двор. Пред тем как уезжать,Я клятвенно с коня тебя уверю,Что твой навек. Но обещай и тыНе спрашивать вперед, куда я еду.Раз еду, значит, надо уезжать.Сегодня должен я тебя оставить.Ты — умница, однако не умней,Чем ты сама. Ты — верная супруга,Но — женщина и, стало быть, молчатьУмеешь лишь о том, чего не знаешь.Таких границ я и держусь с тобой.
Леди ПерсиТаких границ?
ХотсперДа, это неизбежно.Но через день ты выедешь ко мнеИ разгадаешь тайны все на месте.Согласна?
Леди ПерсиХоть и нет, — принуждена.[70]
Я помню дословно, потому что впоследствии мы чуть не сто раз перечитывали эти строки в купленном нами полном собрании сочинений Шекспира. Это и в самом деле было похоже на то, как кавалерийский офицер разговаривает с любимой, но слишком уж привязчивой женой. Сколько между нами было подобных разговоров, Либби? И я всегда обещал, что, куда бы меня ни послали, я вызову тебя и мы будем вместе.
И еще, помню, ты смеялась в тот день над кажущимся сходством Хотспера со мной, когда он спрашивал совета у своих офицеров, но обрывал их на полуслове, не дослушав. И ты сказала, что нрав Хотспера и его бесшабашная храбрость так сильно напоминают меня, что ты думаешь, не называть ли тебе меня в любовных письмах «Мой дорогой Хостпер», а не «Оти».
Но потом Генрих Перси, Хотспер, погиб на поле боя. (В поединке от руки этого никудышного хлыща принца Уэльского, чему я ни на минуту не поверил.)
А потом этот жирный, пьяный мешок, этот трусливый обжора Фальстаф произнес идиотский монолог о чести, которая всего лишь слово, а значит — ничто, а потом дошел даже до того, что пронзил своим мечом мертвое тело Хотспера и, объявив себя победителем этого великолепного воина, потащил убитого со сцены. Это бесчестное действо, которое явно было с одобрением воспринято как Шекспиром, так и зрителями на генеральной репетиции, ужасно огорчило тебя и обозлило меня, и мы ушли, не дождавшись окончания репетиции.
Но на следующий вечер, когда шла репетиция второй части «Генриха IV», панегирик леди Перси мертвому мужу — другие короли, особы королевских кровей и рыцари, кажется, забыли о нем — вызвал у тебя слезы. Мы досидели до конца этой нескончаемой пьесы, но я жалею, что мы это сделали. Думаю, ты никогда не забывала плач леди Перси, и как-то раз ночью, рыдая у меня на плече, ты призналась, что если что-нибудь случится со мной, то тебе придется произнести такую же речь, сказать солдатам и офицерам Седьмого кавалерийского и невежественной публике, что твой убитый муж был лучшим из людей…
…Этот блеск на подвиги толкалАнглийских рыцарей своим примером.По Хотсперу равнялась молодежь…Характер поворота головы,Походка, взгляд, манера выражаться —Все становилось модой, образцом,Которому усердно подражали.
И каждый раз, когда ты рыдала в ночи, я говорил тебе: Либби (я чуть не назвал тебя Кэт), я сделаю все, что в моих не таких уж и малых силах, чтобы ты не стала вдовой, которой придется заводить речи на манер леди Перси.
Но в эту ночь (или день — в моем полубессознательном состоянии существует только темнота) меня тревожит вопрос: смогу ли я сдержать обещание? Я знаю, что ты будешь непреклонной и преданной вдовой, моя Либби, навсегда сохранишь память обо мне и будешь защищать мою честь от этих бесчестных мошенников (майор Бентин),[71] которые всегда хотели и пытались опорочить мою репутацию.
Но я не хочу, чтобы ты становилась вдовой, Либби. Я не хочу умирать.
О моя дорогая, дражайшая… я крепко держусь за наши с тобой воспоминания и лежу здесь, дожидаясь света. Я знаю, что, когда проснусь, ты будешь рядом. Я уверен в этом так же, как уверен в нашей любви.
16 Шесть Пращуров
28 августа 1936 г.
Паха Сапа спускается с нижней ступеньки из пятисот шести, ведущих на вершину горы Рашмор, и чувствует, как на него накатывает волна непреодолимой усталости. Ему приходится отойти в сторону и ухватиться рукой за перила, чтобы не упасть. Другие рабочие — большинство из них на тридцать или сорок лет моложе его — прыгают, шутят, скачут по лестнице, толкаются, шлепают друг друга, кричат, спеша на парковку.
Сейчас шесть часов вечера, и прямые солнечные лучи скрылись за зубчатым южным торцом горы, но волны жара от белого гранита бьют Паха Сапу словно кулак с пышущими жаром костяшками. Он провел наверху всю долгую пятницу, висел в люльке, перемещался от одной площадки к другой в основании трех существующих голов и четвертого поля белого гранита, подготовленного к работе, — из него будут высекать голову Рузвельта, — но сокрушительное цунами усталости и изнеможения добралось до него только теперь.
Он знает, что это рак съедает его. Усиливающаяся и расширяющаяся боль уже некоторое время донимала его, но он был к ней готов и мог с ней совладать. А нынешняя внезапная слабость… Что ж, ему семьдесят один год, но никогда прежде он не испытывал такой слабости. Никогда.
Паха Сапа трясет головой, чтобы прогнать ее, и с его длинных, все еще черных косичек капает пот.
— Старик!
Августовские цикады трещат громко, в ушах у него гудит, и потому поначалу Паха Сапа даже не понимает, что это зовут его.
— Старик! Билли! Эй, Словак!
Это мистер Бор глум, который стоит между сараем с лебедками и дорожкой на парковку. Паха Сапа отпускает перила и поднимает усталую руку. Они сходятся на площадке вблизи кричащих, смеющихся рабочих, которые выстроились в очередь к кассе.
— Ты здоров, Билли?
— Конечно.
— У тебя вид… нет, «бледный», пожалуй, не то слово… изможденный. Мне нужно показать тебе кое-что там, наверху. Ты готов подняться?
