Павел Загребельный - Роксолана. Страсти в гареме
Султанские дурбаши покорно посматривали на Сулеймана, ожидая его жеста, чтобы мгновенно обезглавить этого наглого человека. Но султан неожиданно сказал:
— Отпустите его.
И дописал в своем письме к Хуррем о том, как помиловал он странного каймакчи.
Это письмо не тронуло ее сердце. Ни похвала ее достоинств, выраженная строками из Низами, ни султанское милосердие. Если бы он был таким же милосердным к ее сыновьям и к ней самой! Он и его Бог.
Так кто же господствовал над ее судьбой? Бог? Но почему он такой немилосердный? Дьявол? Но зачем он дал ей вознестись? Люди? Они мешали всем силам, добрым и злым, и делали это неразумно и преступно. Ангелы? Их она никогда не видела и не верила в то, что они существуют. Что же тогда остается? Случай? Нет, она сама, ее воля, ее отчаяние. Каприз судьбы? Султан всю жизнь шел через кладбища, она вынуждена идти через могилы своих детей и могилы своего народа. Неизбежность, от которой она хотела спастись, даже сменив веру, будто султанскую одежду или украшения, которые она меняет по пять и по десять раз на день. А чего достигла? Никуда не денешься, не убежишь от своих начал, своих истоков, ибо человек начинается как река, но от воды отличается тем, что обладает памятью — этим величайшим наслаждением, но и тягчайшей мукой одновременно.
Может, и в Софию ходила, чтобы спастись от воспоминаний, спрятаться среди величия и святости. Шла сюда упорно, несла свое одиночество, хотя и знала, что София не прячет от просторов земли и неба, от ветра и облаков, от журчания вод и людских голосов, от клокотания крови и тихих смертей, здесь все словно бы продолжается, сгущается, обретает еще большую силу, но все это для тела, а не для души, ибо душа все же находит здесь хотя бы краткую передышку и выражает недовольство, когда ее снова пытаются отбросить в пережитое, не хочет безумного возврата в прошлое, где толпятся призраки и подавленные страхи, бестелесные, изъеденные ржавчиной времени, но все равно до сих пор еще жадные, с алчно разинутыми пастями в ожидании новых жертв. Она не хотела больше приносить жертв и знала, что придется делать это снова и снова, ибо что такое вся ее жизнь, как не сплошная жертва?
Могучие лучи света падали косыми снопами на гигантский красный ковер, расстеленный в мечети. На михрабе зеленым, желтым, голубым, розовым, бирюзовым цветом сверкали витражи. Все здесь было знакомым и все таким необычным, будто видела впервые.
Безбрежный простор внутри святыни. Четыре главных столпа создают прославленный четырехугольник, на который положены вверху арки с крытыми углами. Купол покоится на этих арках, нависает над мечетью божественной сферой. Ритм округлостей поднимается выше и выше, охватывает тебя непобедимо и поднимает в центральную сферу, широкую, как купол звездного неба, как самое творение. Боковые нефы и абсиды отделены от центрального пространства пятнадцатью колоннами из зеленого крапчатого мрамора. На одной из них след от копыта Фатихова коня высоко над полом, еще выше, почти на недосягаемой высоте, след от руки Завоевателя и косой шрам на колонне, как утверждают имамы, след от удара Фатиховой сабли. Что это за конь был, оставивший след от своего копыта на мраморе, правда это или выдумка, не все ли равно? Может, церковь была так завалена трупами, что Фатих ехал по ним чуть ли не под сводами, а был он так жесток и немилосерден ко всему сущему, что рубил даже камень. Какое ей теперь до всего этого дело?
Медленно шла по красному, как кровь, бесконечному ковру, ежилась боязливо от лавин света, падавших сверху с такой силой, будто они задались целью уничтожить и все живое в храме, и самый храм, блуждала наугад с почти закрытыми глазами, натыкалась на могучие четырехгранные столпы, шла дальше, обходила зеленые колонны и поставленные в глубине абсид красные порфировые. Какого цвета ее воспоминания? Когда Гасан возвратился после своего второго путешествия к польскому королю, он говорил только о красках. Так, будто околдован был человек. Султанша ждала, что скажет ее посланник о переговорах с Зигмунтом-Августом, а Гасан бормотал о каких-то сапфирах, изменяющих свой цвет при закате солнца, о бриллиантах и изумрудах, сверкающих даже в темноте, о цвете золота и сиянии серебра в королевском скарбеце [37].
— К чему это ты? — прервала Гасана Хасеки.
Но он упрямо возвращался к тому, как сам каштелян краковский по велению короля целую неделю показывал ему замки, обстановку, гобелены и клейноды [38] коронные, и в самом деле было там на что посмотреть, видел он все пять золотых королевских корон, яблоки, берла [39], одеяния коронационные, троны, множество крестов, аксельбантов, цепочек, нарядов драгоценных, перстней, мечей, сабель, ремней, сбруй, шишаков, штурмаков, стилетов, пугиналов [40], пуклеров [41], шкатулок, подносов, златоглавов, коберцев…
Она все же прервала это бессмысленное перечисление и спросила, сказал ли он королю все то, о чем она велела.
— Моя султанша, — сказал Гасан, — король показывал мне свои сокровища.
Она гневно прищурила глаза.
— И все?
— Ваше величество, король убит горем.
— Горем? Каким? Отчего?
— Умерла его любимая жена, королева Барбара, и мир для него помрачнел.
— Отчего же она умерла? — тихо спросила Роксолана, которую это известие огорчило так, будто речь шла о ее собственной смерти. Ведь у нее было так много общего с Барбарой Радзивилл, разве что больше мук и больше величия, сомнительность которого известна только ей самой. А Барбара умерла, собственно, и не изведав настоящего величия, не имея для этого достаточного времени, ведь для всего, оказывается, необходимо время.
— Какая-то странная болезнь. Никто и не знает. Хотя злоязыкие люди шутят, что умерла от того, чем грешила. Король не отходил от нее несколько месяцев, на руках у него и умерла. Теперь неутешен в своем горе. Хотел меня как-то развлечь, вот и велел показывать клейноды да сокровища свои. Теперь у него еще сила на севере появилась. Великий князь московский Иван назвался царем и добивается, чтобы король признал за ним этот сан, а король заупрямился. Шлют послов друг другу, пререкаются из-за одного слова, как маленькие дети, — будто не все равно, кто как называется. Важно не название, а сила. Сила же у московского царя, говорят, родилась такая, как грозный ветер, — сметает все на своем пути. Шах Тахмасп послал в дар Ивану слона, и когда эту тварь поставили перед троном молодого царя, царь пожелал, чтобы слон поклонился ему, а слон как стал, так и стоял. Тогда царь, разъярившись, велел изрубить слона на мелкие кусочки и разбросать во все стороны. Вот теперь королю есть над чем задуматься. С одной стороны султан, а с другой — царь. А он посередине, да еще и в горе.
Она даже не спросила у Гасана, заезжал ли он по дороге в Рогатин. Вяло махнула ему рукой, отпуская, хотела остаться наедине с воспоминаниями, которые родились от самого вида Гасана, от его речи, а может, от тех ветров, которые принес в складках своей одежды. Вспоминалось все только большое: большие дожди, большие ветры, большие снега. Только большой жары, кажется, никогда не было в ее детстве. А еще целые тучи птиц, журавли над весенней хатой и аисты, которые прилетели со стороны солнца, выбирая самые теплые дни весны. Гнездились на хате у Теребушков. И какое же все это было до боли близкое, незабываемое: и клекот аистов на хате, и синие молнии ласточек в предвечерье, и скрип журавля над колодцем, и золотая пыль от стада, возвращающегося с пастбища через Львовские ворота, и ленивое бамканье колоколов в церквах Богородицы и Святого Духа. Почему-то вспомнилось еще, как повесился Савка с рынка. Перекатывал в подвалах бочки, сколько его знали, все таскал да таскал эти бочки, а потом взял и повесился. От обиды. Хозяин накричал на него, обозвал быдлом, и гордая душа Савки не выдержала. Взял кусок сыромяти, пошел ночью в лес, долго блуждал там, пока выбрал развесистый дуб на опушке, и на нижней ветке повесился. Тогда было страшно, жалела несчастного Савку, а теперь вспомнила и позавидовала его твердости. Собственной смертью смог победить кривду. А она живет среди победителей, которые расплачиваются за свои победы только чужими смертями. Напоминают тех могильщиков, которые живут на Эйюбе. За полчаса выкапывают могилу, летят сухие желтые комья, камни, и уже нет человека, только камень в изголовье, а убийцы продолжают жить, величаются и красуются, прекрасные для самих себя и зловещие для всего мира. Падает тень от них, тяжелая, как свинец, накрывает и ее, и люди проходят мимо нее, как тени, — ни запоминаются, ни вспоминаются, и забываются даже те, которых видела вчера или всего лишь час назад. И даже странным становится, как может еще в ней сохраняться какая-то память, как может она быть отягощенной прежней жизнью и мысленно обращаться в свое далекое детство.
