Анатолий Корольченко - Атаман Платов
— А чем сдерживать Мюрата? Одними казаками? Пехота нужна! Пехота! А ее-то и нет у меня! И в артиллерии недостаток.
— Вы бы спать, батя, ложились. Утро вечера мудренее, — осторожно, но настойчиво посоветовал Иван.
— Ладно. Не учи!
Матвей Иванович пробовал заснуть, но в голову лезли тяжелые мысли и в памяти менялись картины его жизни. И в большинстве это были сражения. И каждое имело свое отличие и особенность.
— Матвей Иванович, прости непутевого, — спохватился вдруг денщик, — совсем запамятовал: письмо-то еще с прошлого дня ношу. С Дона прислали. — Степан подал помятый конверт.
— Иван, читай! — кивнул генерал в сторону сына.
— «Отец ты наш, Матвей Иванович! — подсев к огню, стал читать Иван. — Давно мы от тебя, отца, грамотки не видели. Уж не гневен ли ты, родимый наш!.. Есть у нас горюшко, хоть не горе, а лишь смех один. Наш Макар Федорыч ездил с Дона в ближнюю губернию и привез нам весть, что в каких-то басурманских бумагах писано, что дивится хранц, как мы, казаки простые с бородами и в кафтанах долгополых, завсегда ему ребра пересчитываем… Не прогневайся, отец Матвей Иванович, что пишу к тебе такую речь простую, казацкую! Все мы знаем, отец-батюшка, что и ты изволишь носить на твоей груди богатырской корешки от твоего сада зеленого. Корешки ведь с Дона тихого, а мы там с тобой родились. Эх, бывало, во чужой земле приключится немочь лютая, разведешь щепоть земли Дона-батюшки в воде свежей, выпьешь — как ни в чем не был!» — Матвей Иванович слушал слова незнакомого казака, мысль уносила его к родной стороне, и тяжесть в груди мало-помалу легчала. — «Ты, отец наш, ты, наш батюшка, любишь Русь и любишь Дон святой! Ведь мы ведаем все, что ты ни делаешь, знаем мы, что нет ни гонца, ни посла от вас, чтобы ему ты не приказывал: „Поклонись Дону Ивановичу, ты напейся за меня воды его, ты скажи, что казаки его служат верою и правдою!..“»
— Это кто же писал сие послание? — спросил Матвей Иванович.
— Казак Серединенской станицы Ермолай Гаврильевич… А вот фамилии-то и не удосужил приписать.
— Ну и без фамилии того казака век помнить буду… Налей-ка от наших донских корешков. — И Матвей Иванович выпил без передыху кружку вина.
Он лежал без сна, вспоминая родной Дон и город Новый Черкасск, который не без его великого труда и старания основан. Теперь там, а точнее в шести верстах от города, в Мишкине, оставались жена и дочери.
При воспоминании о дочерях боль оттеснилась, хотя и чувствовался еще у сердца неприятный холодок. Дочек у Матвея Ивановича три: старшая Екатерина, средняя Анна и младшая Мария. Екатерина — падчерица, дочь второй жены, однако Матвей Иванович поровну делил между ними внимание и любовь. Старшая и младшая обзавелись семьями, а средняя, Анна, пока одинока. И лицом, и статью, и характером удалась. Мужа б ей хорошего, чтобы счастье сполна испытала…
Утром Матвей Иванович был у Кутузова.
— Чем провинился, ваша светлость?
— Царская воля, что божья. Смогу ли перечить? — Развел руками Михаил Илларионович.
— Значит, решение окончательное?
— Что поделаешь, Матвей Иванович? Все ходим под богом.
— Кому прикажете передать полки? — Больше всего боялся, что казаки попадут под начало неумного генерала, которых в армии было немало.
— Милорадович примет.
Милорадовича Матвей Иванович уважал: боевой генерал, не паркетный шаркун.
— А мне-то как?
— Находиться при мне. Вот придет с Дона ополчение…
Донское ополчение! Как же это он, Матвей Платов, забыл о нем? Ведь сам же писал оставшемуся за него наказному атаману Денисову, чтоб тот ускорил отправку казачьих полков… Вот оно, спасение! Казачьи ополченцы! Только согласится ли император оставить его во главе?.. Согласится! Уж если фельдмаршал обещал, то своего добьется даже у царя. Не хотел же тот назначать главнокомандующим Михаила Илларионовича, а назначил-таки против своей воли! Народ потребовал.
— Спасибо, Михаил Илларионович!
— Война еще не кончилась, атаман. Предстоит не только выгнать Наполеона из России, но и изничтожить. Схватить бы его, молодца… А? Что скажешь, Матвей Иванович?
— Схватить? Не легко это сделать. Вокруг него гвардия: и Молодая и Старая. Молодцы — один к одному. Не подступиться… — Атаман пощипал в раздумье короткий ус. — Впрочем, подумать надо. Вот придет казачье ополчение, тогда и можно размыслить, как устроить закидку на Бунапарта.
— Слышал я, что вы с ним встречались, с Бонапартом-то?
— Было такое. Даже одарил меня табакеркой.
И Матвей Иванович достал ее из кармана.
— Ну-тко, — протянул руку Кутузов. Он взял золотую, в большой пятак, вещицу и стал внимательно рассматривать. На крышке не очень искусно вделан антик, видны следы от украшений. Самих украшений нет. — Кто ж так над ней потрудился?
— Грешен малость, Михаил Илларионович. Бриллианты выломал, послал дочери. Тут был один особливо красив, Анне, моей средней, достался, на приданое. И портрет Бунапарта был. Только я его выломал: чего лик вражий при себе носить! Заменил антиком… Привык к ней, пять лет пользуюсь.
Матвей Иванович тяжело вздохнул.
— Не удручайся особливо, атаман. Потерпи. Придут казаки с Дона, и примешь их под свое начало.
На первое сентября Кутузов назначил в деревеньке Фили Военный совет, чтобы определить дальнейший план и решить судьбу Москвы. Деревня находилась в двух верстах от Дорогомиловской заставы Москвы, всего в одном переходе.
Платов прибыл туда к четырем часам дня. Передав командование арьергардом Милорадовичу, он находился не у дел. Однако Кутузов распорядился пригласить его на совет.
Среди находившихся у избы главнокомандующего военных Матвей Иванович узнал генерала от инфантерии Дохтурова — командира шестого пехотного корпуса. Небольшого роста, плотно сбитый, он о чем-то говорил с высоким, худым генерал-лейтенантом Остерман-Толстым. Тот тоже командовал пехотным корпусом, четвертым. Был здесь и командир первого кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Уваров и Коновницын, недавно вступивший в командование третьим пехотным корпусом, и начальник штаба Первой Западной армии генерал-лейтенант Ермолов.
Кутаясь в шинель, прошел в избу с нездоровым желтым лицом Барклай-де-Толли. Вслед за ним появился полковник Толь — генерал-квартирмейстер главного штаба.
Все настороженно поглядывали на вход, ожидая приглашения. Время уже приблизилось к пяти, когда из избы вышел Кайсаров, исполнявший при Кутузове должность дежурного генерала, и Ермолов спросил его, скоро ли начнется заседание.
— Светлейший ожидает Беннигсена.
— Он не извещен, что ли?
— Как не извещен? — развел руками Кайсаров.
Вскоре Беннигсен прибыл. С важным, надменным видом, удостоив общего поклона, поднялся по ступеням на крыльцо, тонко позванивая серебряными шпорами.
И тотчас в дверях показался Кайсаров.
— Светлейший приглашает к себе!
В темных сенях Платов едва не стукнулся головой о притолоку, вошел в просторную горницу, глядевшую четырьмя окнами. Посреди стол, большой, крепко сколоченный, с картой. У стола длинная лавка и грубые табуреты.
В углу под иконостасом устроился Барклай-де-Толли. Рядом с ним — Остерман-Толстой. По другую сторону Ермолов. Беннигсен сел с края стола, ближе к главнокомандующему. Тот сидел в кресле, у огромной печи. Платов устроился в углу, по правую сторону от двери.
Принесли свечи, зажгли, стало светлей. И тогда Кутузов, подвинувшись с креслом ближе к столу, сказал глухим голосом:
— Я собрал вас, чтобы решить одно дело: принять ли новое сражение или отступить, оставя Москву Наполеону?
Матвей Иванович видел, каких трудов стоило фельдмаршалу произнести эти слова. В комнате воцарилась тишина. Все напряженно молчали.
В своем рескрипте о назначении главнокомандующим Кутузова Александр вручил фельдмаршалу судьбу России. Доверяясь опыту, мудрости, глубокой проницательности полководца, император наделил его неограниченной властью. И в силу этой власти старый фельдмаршал мог сам принять решение, однако он руководствовался правилом Петра Великого: заслушать прежде генералитет. Для этого и собрал сейчас старших генералов.
Опираясь о кресло, он подался вперед, вгляделся в Беннигсена, который на правах первого помощника должен был высказать свое мнение.
— Допустить сдачу священной столицы нельзя, — решительно заявил тот, вскидывая голову.
— Речь идет не о священной древней столице, — ответил Кутузов. — Речь о том, чтобы спасти армию, а вместе с ней и Россию. Что предпочтительней: потерять в сражении за Москву армию и город или сдать Москву, но спасти армию?
— Нет! Я не согласен! — возразил Беннигсен. — Нужно обязательно дать французам бой! Здесь! У Фили!
И Беннигсен стал излагать план сражения: во-первых, в течение ночи перевести войска с правого фланга на левый, а потом, во-вторых, ударить на рассвете по войскам противника с юга.
