Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

– Замолчи, – осадил его Григорий. Запрокинутые растерянные лица с открытыми ртами, сопенье, духота. Первые ряды окружили киоски, стучали в стены «Отчиняй!», «Сыпь гостинцы, а то подушимся!»… «Ох, родимые, ничо не надо. Душу на покаяние!..», – взвился над толпой пронзительный бабий крик. Сзади всё давили. Григорий чувствовал, как сотрясается под напором людских тел Стобыков. Передних выжимали за киоски, те хватались за углы. Ругались.

– Чо ломите! – из окошка киоска высунулась свекольная морда буфетчика. – В десять раздача, а щас семи нету.

– Проорал и, как кукушка в часах, за дверку спрятался.

В стены заколотили злее:

– Отворяй, а то перевернём с киоской вместе. По своим пораздавали!..

Свекольная морда опять показалась в окошке:

– Да нате, подавитесь!

Из окошка в толпу полетели узелки с царскими подарками. Начали бросать в толпу подарки и из других киосков. Началось столпотворение. Потные, с вытаращенными глазами, люди задыхались, пёрли друг на дружку. Запинались, падали под ноги. Стобыков вскинул обе руки, ловя летящий узелок, толкнул Григория затылком в живот.

Тот скатился на головы теснившихся вокруг людей. Шибануло густым запахом пота. Зажмурился в страхе: «Свалюсь под ноги, затолкут…». Но жёсткая лапа Стобыкова снова обняла, прижала к шее.

– Держись, Гришань. Дайкося сюды, – великан вырвал узелок у мужичонки в новых лаптях, – обронил я.

– Меня от всего села отрядили, – взьерошился мужичонка, – а ты обижаешь. Рад, дурак, что велик телом, а не делом! Белобокими голубями летели в толпу узелки из киосков. Людское море вскидывалось и опадало. То тут, то там взвивались над толпой страшные предсмертные крики. Хрустели под ногами упавшие. Стёпка, красный, с вытаращенными от ужаса глазами, вцепился в Стобыкова.

Рядом краснели халаты бухарцев. Метрах в пяти Григорий разглядел старуху, глаза её были закрыты. Голова перекатывалась со стороны на сторону. Лицо без единой кровинки было спокойно. Толпа несла её, мертвую, не давая упасть. Григория обдало холодом. Старуха была похожа на ту, во сне. И тоже мёртвая шла по полю…

Он отвернул от неё голову и чуть не закричал. Показалось, сама земля разинула страшную огромадную пасть с жёлтыми глинистыми зубами и заглатывает обьятую ужасом толпу. Сотни людей падали с обрывистой кручи. Кувыркались по крутому склону на дно оврага. Визжали, бесстыдно заголяясь в падении, бабы. Норовя удержаться, молчком цеплялись за траву и корневища мужики. На дне оврага люди кишели, как черви, выбирались друг из-под дружки. Сверху на них сыпались всё новые тела, сбивали, давили… Кому удалось вырваться, оборванные, в крови, как звери, на четвереньках лезли на другой склон. Хватали друг друга за ноги, за руки, опять катились на дно, кричали страшно. Григорий чувствовал, как изо всех сил напрягается Стобыков, каменеют в усилии противостоять напору толпы богатырские бицепсы. Людское течение неумолимо несло их к оврагу.

– Дерева. Неси, Гриша, к дерева, – кричал за спиной Стобыкова Мадали-ака. Левее их над оврагом виднелась семейка молодых вязов. Стобыков, будто пловец, сносимый течением, наискось продвинулся к вязам. Мадали-ака, хватаясь за ветви, что-то крикнул внуку, и тот лаской взлетел на макушину. Люди, будто спасаясь от наводнения, облепляли деревья. Молодые вязки гнулись под тяжестью тел.

– Дай, Гришаня, я те на руки возьму. – Сто-быков, опаляя жарким дыханием, прижал убогого к груди.

Прихлынувшая новая человечья волна смыла их в овраг. Профессиональный борец, могучий и ловкий, он сумел съехать по крутому склону на спине, держа перед собой Григория. С маху влетев в людскую мешавань на дне, упал ничком, придавив друга.

Гриша почувствовал, как пресеклось дыхание, навалилась темень. Под ним возились, стонали, задыхались, рвали одежду обезумевшие от смертного страха люди…

Нечеловеческим усилием Стобыков распрямился. С него посыпались успевшие накатиться сверху.

Вызволил из груды тел Григория. Тот хватнул свежего воздуха. В глаза кинулась торчавшая из кучи тел нога в новом белом лапте.

Стобыков, бережась наступить на валявшихся под ногами и всё-таки наступая, взял Григория, как бревно, под мышку. Цепляясь свободной рукой за траву, вылез на другой берег. Здесь было свободнее. Опустил Григория на землю. Утирал исцарапанное в крови и глине лицо, запаленно хлебал разинутым ртом воздух.

– Петра, Петра! – пронзил стоны и крики гортанный голос. – Петра! – С дерева на той стороне махал красными рукавами Модали – ака. – Держи, Петра! – Над оврагом сверкнула жёлтая рыбка, упала к их ногам. Это были маленькие бронзовые ножны от кинжала с привязанным к ним шёлковым шнуром.

– Тягай. Туго тягай, – кричал Мадали-ака. Стобыков натянул шнур над оврагом, обмотал вокруг плеч. И тут же с дерева на шнур ступил мальчик в красном халате. Стобыков отклонился, удерживая струну шнура. Анвар, покачивая расставленными в стороны руками, мелкими шажками двинулся к ним. Григорий остолбенел: одно неверное движение, и мальчик сорвётся в овраг. При порыве ветерка Анвар закачался, чуть согнул ноги в коленях, балансируя руками, но снова выправился. Через несколько минут он уже стоял рядом с ними. Следом, по-молодому ловко, побежал по шнуру Мадали-ака. Стобыков стоял столбом. По его красному лицу с вздувшимися на висках венами катился пот. До конца оставалась пара саженей, когда деревце с привязанным шнуром обломилось. Мадали-ака красным камнем полетел вниз. Ударился о склон, развевая полы халата, покатился на дно. Григорий глазом не успел моргнуть, как Анвар белкой прыгнул с кручи. Настиг деда, помог выбраться наверх.

– А Стёпка, Стёпка где? – Григорий искал его глазами до тех пор, пока толпа не вытеснила их в поле.

Сияло солнце, колоколили жаворонки. Вокруг бродили потерянные, будто изгнанные из рая, обессиленные истерзанные люди.

– Мить-к-я-а-а!.. – разносился по полю плачу щий девчоночий голос. – Меня отец за тя убьёть!.. Мить-кя-а-а!

Стобыков развязал обмотанную вокруг пояса верёвку, бросил наземь.

– Зря брал! Не досталась коровёнка!

– Стёпка-то где?

– Небось, уж в цирке. В части поля, где располагались павильоны, плац и цирковые площадки, трепетали на солнце флаги, сверкали гроздья шаров, взвивалась музыка. Боль разлилась в грудине у Григория, при каждом шаге торопившегося Стобыкова отдавала в левый бок, летали в глазах светляки.

– Остановись, Петруш, мочи нет, больно, – не вытерпел Григорий. – Жжёт.

– Может, съел чего?

– В овраге ты на меня упал, должно быть, примял.

– Скотина я. – Стобыков бережно ссадил его с плеч на землю, с маху шлёпнул себя по лбу ладонью. – Ну, скотина. Давай на руках понесу.

– Годи, – Мадали-ака заворотил Григорию подол рубахи. Пальцами прощупал бок. – Ребыры хана. Раз, раз. – Растопырил два пальца.

– Скотина я, Гришань, говорит, два ребра тебе сломал.

– Эй, – помахал он солдатам с носилками. Григория отвезли в Староекатерининскую больницу, куда доставляли покалеченных на Ходынском поле. Доктор, хмурый, в халате, испачканном кровью, долго ощупывал, приникал холодным ухом к груди.

– Слава Богу, лёгкие обломками рёбер не проткнул. Как тебя насмерть не затоптали-то?

– На Стобыкове я сидел верхом.

– А-а-а. В стационар его. Пусть отлежится.

Ни свет, ни заря, сея частый топот, по улицам пролетела известная всей Москве лакированная коляска обер-полицмейстера Хабарова. Круто осаженные кучером вороные рысаки оскалили морды на дворец генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича[31]. Обер-полицмейстер, клонясь, нырнул из коляски, тяжко взбежал по лестнице, позвонил. Долго не отворяли. Дворец досыпал утренние сны. Великий князь принял обер-полицмейстера в кабинете уже при мундире – молодой, красивый, великодушный. Гладко зачёсанные мокрые волосы, ясный взгляд романовских голубых глаз.

– Беда, ваше сиятельство. Народ на Ходынке подавился много.

– Ты сам видел?

– Прямо оттуда к вам, ваше сиятельство, – обер-полицмейстер с не меньшим ужасом, чем на трупы задавленных, глядел на ошмётки глины от своих сапог на персидском ковре.

– Раненых много? – генерал-губернатор, побледнев и как-то разом осунувшись, встал из-за стола.

– Много, ваше сиятельство. Дал команду. Развозят в Староекатерининскую больницу и Марьинскую.

– Отчего так получилось?

– Народу с полмиллиона собралось. Кто-то слух пустил, что подарков и пива на всех не хватит. Они, кто там ночевал, ни свет ни заря и попёрли к киоскам. А там овраг, колодцы.

– Чего плетёшь, какие колодцы в поле? – вскричал князь. Всё, что он слышал, было чудовищно. И он, скорее, непроизвольно, ухватился за эти колодцы. Если неверна информация о колодцах, значит, обер-полицмейстер мог ошибаться и в главном.

– После французской выставки, ваше сиятельство, там остались глубокие колодцы, – от прилива крови лицо обер-полицмейстера сделалось чугунно-сизым. – Их закрыли досками, привалили землёй. Толпа наддала – доски и разошлись. Они туда и набились доверху, подавились… Около киосков – овраг. Туда много народу попадало…