Филиппа Грегори - Дочь кардинала
Когда мне принесли фрикасе из дичи, а следом жареную курятину и отварного карпа, запах съестного заставляет мой желудок вывернуться наизнанку, и я велю убрать ее из своей комнаты, а сама принимаюсь мерить ее шагами от окна до изножья кровати, слыша, как в соседней комнате все жадно едят и требуют еще эля. Со мной осталась только Иззи да пара служанок. У Изабеллы тоже нет аппетита.
– Боли уже сильные? – озабоченно спрашивает она.
Я качаю головой.
– Они приходят волнами, – отвечаю. – Только, кажется, становятся все сильнее.
Около двух часов ночи мне становится хуже. Повитухи, раскрасневшиеся и веселые после обильной еды и питья, входят в комнату и берут меня под руки, заставляя идти между ними. Когда я останавливаюсь, они вынуждают меня идти дальше. Когда я хочу прилечь и отдохнуть, они кудахчут и выталкивают меня вперед, чтобы я продолжала двигаться. Схватки приходят все чаще, и, только когда это становится заметно, они позволяют мне облокотиться на одну из них и застонать.
Около трех часов ночи я слышу чьи-то шаги по мостику со стороны основного строения. Вскоре раздается стук в двери, и я узнаю голос Ричарда.
– Я – герцог! Как там моя жена?
– Веселится, – отвечает одна из повитух с грубоватым юмором. – Ей очень весело, милорд.
– Долго ей еще?
– Еще долго, несколько часов, – весело ответила она, не обращая внимания на мои протестующие стоны. – Может быть, много часов. Ваша милость, поспите, мы пошлем за вами, как только она ляжет в кровать.
– А почему она еще не в кровати? Что она делает? – требует он ответа, озадаченный тем, что слышит, и тем, что вынужден оставаться за закрытой дверью.
– Мы ее выгуливаем, – отвечает старшая повитуха. – Просто выгуливаем по комнате, чтобы облегчить боль от схваток.
Было бы бессмысленно им объяснять, что эти прогулки не облегчали схваток, потому что они все равно выполняли бы то, что предписано вековыми традициями, а я бы им повиновалась, потому что в нынешнем моем состоянии я была не способна ни на что другое.
– Вы ее выгуливаете? – не сдавался мой молодой муж. – И что, это ей помогает?
– Ну, если бы ребенок продвигался медленно, то мы бы стали выкатывать ее в простынях, – со смехом отвечает молодая повитуха. – Так что она даже рада, что мы ее только выгуливаем. Это женская работа, милорд. Мы знаем, что делаем.
Я слышу приглушенные комментарии Ричарда, за которыми следует звук удаляющихся шагов. Мы с Изабеллой обмениваемся безнадежными взглядами, когда две женщины берут меня под руки и снова начинают водить от камина к кровати и обратно.
Меня оставляют в покое, только когда приходит время завтрака, и я снова обнаруживаю стойкое отвращение к еде. Изабелла сидит рядом со мной на кровати и гладит меня по лбу, как она делала в детстве, когда я болела. Схватки приходят так часто и становятся такими сильными, что мне кажется, что я не вынесу больше ни минуты. Именно в тот момент открывается дверь и входит кормилица, которая приносит колыбель и расстилает простыни на кровати, готовя ее к родам.
– Ну, все, теперь осталось недолго, – весело говорит одна из повитух. – Вот. – И она протягивает мне деревянный мундштук, отполированный частыми прикосновениями и покрытый вмятинами. – Кусай, – говорит она. – Видишь эти отметины? Многие женщины впивались зубами в него, чтобы сохранить собственный язык. Кусай его, когда наступят схватки, а потом просто крепко держи в зубах.
Повитухи привязали веревку между столбцами у изножья моей кровати. И если я потянусь к ней с моей кушетки, то могу достать ее пальцами и упереться ногами в изножье кровати.
– Тяни веревку, и мы будем тянуть ее с тобой. Как только почувствуешь боль от схватки, кусай мундштук, и мы будем рычать с тобой.
– Неужели у вас нет никакого снадобья, чтобы облегчить ей боль? – требовательно вопрошает Изабелла.
Молодая повитуха откупоривает маленькую бутылочку.
– Выпей капельку вот этого, – предлагает она, наливая снадобье в мой серебряный бокал. – Иди сюда, выпей, и мы все выпьем по капле.
Снадобье жжет в горле и заставляет слезиться глаза, но благодаря ему я чувствую себя сильнее и смелее. Я вижу, как Изабелла чуть не давится после своего глотка, но потом бросает на меня взгляд с широкой ухмылкой. Она наклоняется и шепчет мне на ухо:
– Вот ведь две жадные до выпивки тетки! И где только Ричард их нашел?
– Они – самые лучшие во всем королевстве, – отвечаю я. – Да будет Всевышний милостив к тем женщинам, которые будут рожать с худшими из них.
Она смеется в ответ на мои слова, и я смеюсь вместе с ней, но этот смех отзывается в моем животе так, словно меня проткнули мечом, и я издаю жуткий крик.
Тут же повитухи отбрасывают в сторону все веселье и укладывают меня на кровать и дают в руки свернутую веревку, веля горничной налить горячей воды, подогревавшейся на камине.
А потом наступает долгий период времени, из которого я не помню ничего, кроме боли, бликов пламени очага на боках кувшина с горячей водой и прохладной руки Изабеллы, отирающей мое лицо. Мне кажется, что боль наполняет все мое существо, и я борюсь с нею за право сделать вдох. Я вспоминаю о матери, которая так далеко от меня и которая должна была бы находиться рядом, об отце, который всю свою жизнь посвятил борьбе, чтобы познать последний страх поражения и смерти. Странно, но я вспоминаю даже о Вороне, роняющем свою большую голову, когда его пронзил меч моего отца. При мысли об отце, пешком отправляющемся на поле брани, чтобы сложить там свою голову, я отчаянно тужусь и слышу плач, а затем слова: «Тише, тише. Теперь осторожно!»
Я вижу залитое слезами лицо Изабеллы и слышу ее слова:
– Энни! Энни! У тебя мальчик!
И я понимаю, что выполнила то, чего отец хотел больше всего на свете, и то, что нужно Ричарду. Я родила внука для своего отца и наследника для своего мужа. Господь благословил нас мальчиком.
Однако моего сына нельзя назвать крепышом. Повитухи весело говорят о том, что из слабых мальчиков вырастают сильные и смелые мужчины, и кормилица клянется, что на ее молоке мой сын быстро растолстеет, но все шесть недель моего пребывания в послеродовой изоляции, до причастия, мое сердце сжимается, когда я слышу его плач в ночи и когда смотрю на его полупрозрачные ладошки.
Изабелле пришла пора возвращаться к Джорджу в Лондон, и она сделает это сразу же после того, как я приму первое после родов причастие и мой ребенок будет крещен. Мы называем сына Эдуардом, в честь короля, и Ричард предсказывает ему великое будущее. Крестины проходят скромно и без шумихи, как и мое первое причастие. Король не присутствует на них, ссылаясь на свою занятость. И хотя мне никто этого не говорит, ребенок не выглядит так, словно задержится на этом свете. Он явно не стоит дорогой крестильной рубахи, трехдневного празднества в замке и ужина для всех слуг.
– Он окрепнет, – ободряюще шепчет мне Изабелла на пути к своей карете. Она больше не должна ездить верхом, потому что ее живот заметно округлился. – По-моему, сегодня вечером он выглядел гораздо здоровее.
Это было не так, но ни одна из нас не готова была это признать.
– Главное, теперь ты знаешь, что у тебя могут быть дети, что ты можешь рожать, – говорит она. Мысль о крохотном новорожденном мальчике, который появился на свет и умер в открытом море, так и не издав ни единого крика, по-прежнему преследует нас обеих.
– Ты тоже можешь родить живого, здорового ребенка, – уверенно отвечаю я ей. – Этот точно именно таким и будет. А я приеду на твое уединение. Нет никаких причин ожидать плохого исхода на это раз. Ты родишь маленького кузена для Эдуарда, и с Божьей милостью они оба будут живы и здоровы.
Она смотрит на меня, и я вижу, каким страхом полны ее глаза.
– Мальчики Йорков – ребята крепкие и любвеобильные, но мне никак не забыть, что наша мать родила только тебя и меня. А у меня за все это время был только один ребенок, и я его потеряла.
– Соберись, сестра, пришло время быть смелой, – твердо говорю я ей, почти приказываю, словно это я старшая сестра. – Воспрянь духом, и с тобой тоже все будет хорошо, как и со мной. А я приду к тебе, когда наступит твое время.
Она кивает:
– Благослови тебя Господь, сестренка.
– И тебе с Богом, Иззи, – отзываюсь я.
После отъезда Изабеллы я часто ловлю себя на мыслях о матери, о том, что она, возможно, никогда не увидит своего первого внука, мальчика, которого она так ждала. Я пишу ей короткое письмо с известием о том, что у меня родился ребенок, что пока он жив и что я жду ее ответа. В ответ же мне приходит послание, полное ярости. Для нее мой ребенок, мое драгоценное дитя – незаконнорожденный, и она называет его «бастардом Ричарда» и напоминает, что не давала мне разрешения выходить за него замуж. Как и не отказывает себе в возможности напомнить, что замок, в котором он родился, принадлежит не ему, а ей, что мой сын – узурпатор, подобно своим родителям, отцу и матери. Я должна немедленно оставить их обоих, и мужа и сына, чтобы прибыть к ней, в аббатство Бьюлли. Или я обязана отправиться в Лондон, чтобы просить короля о ее освобождении. Или немедленно приказать своему мужу пойти и освободить ее. Джордж и Ричард должны вернуть ей ее состояние и предстать пред судом как воры. А если я всего этого не сделаю, то я почувствую весь ужас материнского проклятья, ибо она отречется от меня и больше не напишет ни строчки. Я медленно складываю письмо пополам, потом еще раз и еще раз, а потом иду в гостиную, где всегда горит камин, и бросаю его в огонь, чтобы потом посмотреть, как оно морщится от жара и вспыхивает. Подходит Ричард, по пятам за ним неотступно следует его гончая. Заметив мое сосредоточенное лицо, он останавливается и тоже смотрит на пламя в камине.
