Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней
С Наташкой-подлюкой он решил разобраться следующим образом: ничего, елочки-моталочки, ей про Москву не говорить, а кинуть записку: так, мол, и так, временно уехал… не скажу куда, потому что обижен до крайней степени.
Хорошая мысль.
Может, задумается, лярва?
И, не мешкая, на вокзал, к поезду: будет билет – отлично! Не будет – можно ночку-другую и на вокзале перепреть, срама большого тут нету…
Красноярск оказался – вдруг – каким-то обшарпанным, резко постаревшим: мгла, ветер, людей за сугробами не видно, снег не убирают, автобусы еле ползают, натыкаясь (сослепу) на другие автобусы…
И вокзал как скотный двор – холодный, жуткий. Как в этих кассах вокзальных тетки-то сидят? Или в ногах у них батареи спрятаны?
Двадцать тыс-щ билет!
От церкви люди отвернулись, потому и цены такие в стране, да еще и повсюду…
До поезда был час, хорошо все получилось. Егорка смотался в буфет, но там был только коньяк по пять тыщ рублей. А бутерброды – вообще по цене золотых слитков!
Хорошо, что у Наташки были в холодильнике вареные яйца. Егорка прихватил с собой аж восемь штук!
С таким буфетом точно в ящик сыграешь, это не буфет, это ж чистый бандитизм!
Поезд был подан минута в минуту. Егорку поразило, что в вагоне, где, как ему казалось, народу будет тьма-тьмущая, пассажиров почти не было.
И купе вроде бы пустое. Но с верхней полки тут же свесилась лохматая голова:
– Дед, закурить есть?
– Какой же я… дед? – изумился Егорка.
Надо ж, только вошел человек, а с него уже закурить требуют…
– Дай папироску… а?
– Да, счас!
Он и не думал раскидываться табаком. С какой стати?
Голова тут же исчезла в подушках.
«Надо ж… дед!» – хмыкнул Егорка. Он вроде бы и брился сегодня. Какой же дед? Что, не видно, что он не дед?..
– А тебе, знача, покурить охота?..
– Хочу! – голова мгновенно свесилась. – Цельный день не курила!
Девчонка была какая-то мутная, грязная, но с озорными глазенками.
– А годков скель? – поинтересовался Егорка. – Меня Егоркой зовут.
– А ты че, дед, – мент? – зевнула девчонка.
– Я т-те дам… дед!
– Лучше папироску дай – поцелую!
– А ты че… из этих, што ль? – оторопел Егорка.
– Из каких еще… из этих?
– Ну, которые… – Егорка хотел выразиться как можно деликатнее – …эти… по постелькам… шарютси…
Никогда в жизни он не видел проституток.
– Я – жертва общественного темперамента, – пояснила девочка. Она мгновенно спрыгнула с полки и устроилась рядом с Егоркой. На девочке была длинная грязная майка, она тут же, не стесняясь, поджала свои голые коленки, положив на них подбородок.
– И куда ж, задрыжина, ты нынче прешси? А, дед – тысща лет?..
На вид девочке было лет пятнадцать, не больше.
– Ище раз обзовешси – встану и уйду, – строго предупредил Егорка.
Ему хотелось продемонстрировать характер.
– А ханки капнешь?
– Ч-че? А? Кака еще ханка тебе? Ты ж у нас пацанка!
– Во бля! – сплюнула девчонка. – А ты, дед, прижимистая шушваль, видать!
За окном катилось белое-белое Красноярье: елки и снег.
– Мамка шо ж… одну тебя пускат? – не переставал удивляться Егорка. – Во как!
– Сирота я. Понял?
– Во-още никого… штоль?
– Сирота! Мамка пьет. Брат есть.
– А че ж тогда сирота?
– Братик помер летом. Перекумариться не смог, дозы не было, иссякла. Колотун погубил.
– Так че же: мать есть… был такой – сердце лопнуло.
– Пьет она, – сплюнула девчонка. – Нальешь?
– Приперло, што ль?
– Заснуть хотела… думала, легче бу. He-а, не отпускает…
Пришел проводник, проверил билеты.
– В Москву?
– Ага, – кивнул Егорка.
– По телеграмме, небось?
– По какой телеграмме? – не понял он.
– Ну, можа, преставился кто… – протянул проводник, толстый мужчина лет сорока.
– А че, просто так в Москву не ездят?.. – удивился Егорка.
– Нет, конечно, – вздохнул проводник. – Не до экскурсий счас.
– А я – на экскурсию, понял?
Он как-то странно посмотрел на Егорку и вышел.
– Поздравляю, дед! – хихикнула девчонка. – В Иркутске лягавый сел, сама видела, этот… сча ему стукнет, они о подозрительных завсегда стучат. И если тот с устатку отошел – жди: явится изучать твою личность!
Егорка обмер: док-кумент-то в Ачинске…
– А ежели я… дочка, без бумажек сел, пачпорт оборонилси, – че будет?
– Ты че, без корочек?
– Не… ты скажи: че они тогда делают?
– Че? – девчонка презрительно посмотрела на Егорку. – Стакан нальешь, просвещу.
– Тебя как звать-то?
– Катя… Брат котенком звал. Дед, а ты не беглый? – поинтересовалась девочка.
– Ты че… – оторопел Егорка. – Какой я беглый? К брату еду, из Ачинска сам. Слыхала про Ачинск?
– Это где рудники?
– Не. У нас комбинат, Чуприянов директором. Знаешь Чуприянова?
– Значит, беглый, – хмыкнула Катя. – От жизни нашей бежишь. Слушай: водки здесь нет, народ портвейн глушит… Полста гони!
– Полста?
– А ты думал! Наценка.
– Так ты деньгу возьмешь – и сгинешь.
– Ты че, дед? – Катя обиженно поджала губы. – Я – с понятием. Если б – без понятия, давно б грохнули – понял?
Ресторан был рядом, через вагон.
«Обложили, суки, – понял Егорка. – Надо ж знать, кого убивать, – куда меня черт понес?..»
Катя вернулась очень быстро:
– Давай стакан!
Она плеснула Егорке и тут же опрокинула бутылку в свой стакан, налила его до края и выпила – жадно, взахлеб, будто это не портвейн, а ключевая вода.
«Во, девка», – подумал Егорка.
Несколько секунд они сидели молча – портвейн всегда идет тяжело.
– Ну, че скажешь? – спросил Егорка.
Ему очень хотелось поговорить по душам.
– Не могу я так больше! – вдруг заорала Катя. – Слышишь, дед, не могу-у!..
Она вдруг резко, с размаху упала на полку, закинула ноги в тяжелых зимних ботинках так, что красная длинная майка, похожая на рубашку, сразу упала с колен, и Егорка увидел грязные белые трусы с желтым пятном между ног.
Катя рыдала, размазывала слезы руками, потом вдруг как-то хрипнула, перевернулась на бок и замолчала.
Егорка испуганно посмотрел на полку. Девочка спала как мертвая.
19
Какая, все-таки, наглость: она уселась, выставив перед ним, любимцем нации, можно сказать, черный полукруглый зад. Почесала ножку об ножку – и замерла. Сидит, сволочь, на столе, тупо уставившись на Расула, и этот ледяной, гипнотизирующий взгляд строго спрашивает: что, дяденька, прихлопнуть меня хотел – так ведь? Валяй, не стесняйся, дотронься до меня, родной, жду!
Вообще-то она яркая, зараза, крупная; налеталась, родная, из кабинета в кабинет, устала, того и гляди заснет…
Интересно, они спят когда-нибудь, эти заросшие морды? Спят, наверное, но где?
Расул ненавидел мух.
А рожа в самом деле глупая, глаза как вилка от розетки, – на хрена они человечеству, эти мухи? Вот кто объяснит?
Муха была навозная, жирная, брюхо и зад у навозных мух переливаются, как северное сияние.
Как просто, да?.. Испортить человеку настроение: первое солнце, тепло, на улице такая благодать – жить хочется… и вот они, пташки небесные, тут как тут, целый рой, окно невозможно открыть!
Голова гудела, ноги ватные, уставшие, очень хотелось домой: председатель Милли меджлиса Азербайджана Расул Гулиев не спал уже третьи сутки, в Баку никто, наверное, не спал в эту ночь… – домой, домой, на Апшерон, в баньку на часок, в родную баньку, смыть усталость, смыть пыль! – Неужели Гейдар Алиевич сам все это соорудил, а? Он – великий иллюзионист, кто спорит, но если он, Алиев, автор идеи, автор грандиозного замысла, кто же тогда режиссер-распорядитель, кто организовал всю эту массовку, разогрел Джавадова, ОПОН, убедил их, дураков, поднять руку на Президента страны?
В Баку Расул знал всех, почти всех; если человек (неважно, кто он, азербайджанец или русский) хоть что-то из себя представлял, Расул постоянно держал его в поле зрения, он ведь политик… – и что же получается, Расул знал всех, но… не всех, так, что ли?..
Дьявольщина, ей богу! В самый последний момент… Гейдар Алиевич разворачивает свой кортеж, мчится на телевидение, где никого нет, вообще никого, только какие-то дежурные, и мгновенно, без шпаргалок, без спичрайтера, даже без дублей, записывает обращение к нации.
Он что, знал, он догадался (была опережающая информация?), что через несколько часов восстанет Гянджа? Он понимал, что этот дурак, Сурет, узнав о волнениях в лагере ОПОНа, сразу вздрючит знакомые полки?
Обращение Президента записано рано утром, но об этом никто ничего не знает; Алиев проходит в президентский аппарат через большой подземный коридор от ближайшей станции метро, хватается за телефоны, вызывает силовых министров, ругается с ними, причем многие «силовики» действительно ведут себя как идиоты…
Вторая половина дня – восстание в Гяндже, Сурет бросает кабинет, объявив охране, что с этой минуты его охраняют только его собственные племянники, садится за руль частного «Ауди» и – исчезает.
