На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович
Спасшиеся от русских штыков ашильтенские беглецы передали Николай-беку о гибели всей его семьи и с глубоким почтением рассказывали, как Алимат, роза Дагестана, в последнюю минуту, когда русские уже окружили их, зарезала всех троих своих детей и с окровавленным кинжалом в руках бросилась на русских, но тут же пала, пораженная пулей в самое сердце. Впрочем, печаль о детях была ничто по сравнению с беспокойством о судьбе Дуни. Теперь, когда он не видел ее, ему ее болезнь не казалась такой ужасной. Мысль, что, может быть, русские доктора начнут ее лечить и вылечат, не давала ему покоя. Может быть, она не умерла, а даже, напротив, поправляется; разве таких случаев не бывало? Иногда Николай-беку казалось, что именно так и случилось, и им овладевало страстное желание убедиться в этом. Какое бы это было счастье! Если Дуня останется жива и, выздоровев, согласится снова уйти к нему, на этот раз добровольно, он ни минуты не останется на Кавказе и уедет в Турцию; там много русских, можно устроиться и зажить по-хорошему, забыв раз бои и убийства… Только бы разузнать о ней, о Дуне, где она и что с ней; но от кого можно собрать эти сведения? Между татарами не было никого, кто бы мог сказать ему о том, что сталось с Дуней в русском лагере; только солдаты куринского или апшеронского полков, штурмовавшие аул, могли сообщить ему все подробности, но расспросить было невозможно.
Николай-бек сильно тосковал. Иван неотлучно находился при нем, как сестра милосердия, знал причину его тоски и, чтобы утешить свое любимое начальство, как он полушутя полусерьезно называл Николай-бека, вызвался сходить на разведку на русскую сторону.
— Куда же ты пойдешь? — спросил Николай-бек Ивана.
— Ближе всего в крепость Угрюмую; ежели Авдотья Ивановна еще жива, не иначе как ее туда отправили, — рассудительно отвечал тот. — Ежели там ни до чего не добьюсь, тогда разузнаю, где теперь стоят апшеронцы или куринцы, и туда схожу… Словом, так или иначе, а разузнаю и вам все подробно отрапортую. Кстати, надо будет по дороге Петра Андреевича господина Спиридова проведать.
— А разве его не освободили? — удивился Николай-бек, который почему-то был вполне уверен, что при взятии Ашильты Спиридов был спасен русскими.
— То-то и беда, что нет, — возразил Иван. — Наджав-бек успел увезти его. Теперь Петр Андреевич у него в ауле Ечень-Даг проживает.
— Досадно. Так ты действительно заезжай к нему, скажи, что как только поправлюсь, непременно сам приеду, и тогда посмотрим, авось мне удастся помочь ему бежать. Шабаш, довольно служить Шамилю верой и правдой, пора и о душе подумать… Одним добрым делом больше — не повредит… Только бы, Бог дал, Дуня моя осталась жива и выздоровела, я бы совсем имама бросил, ушел бы отсюда и тебя бы взял с тобой.
— Хорошее бы это было дело, — вздохнул Иван, — ох, хорошее; мне тоже здешняя сторона очертела до живой печени, ушел бы отсюда и не оглянулся… Иной раз Филалею завидуешь, убили его, и к месту, по крайности, тоска не сушит.
— Ты только мне про Дуню узнай, а там видно будет, — утешил его Николай-бек.
Иван в Ечень-Даг приехал под вечер и прямо на правился к сакле Наджав бека. Увидав Спиридова, чисто одетого и на свободе, Иван чрезвычайно уди вился и очень обрадовался. Петр Андреевич, в свою очередь, был доволен его приездом и принялся рас спрашивать о Николай-беке.
Долго говорили они, сидя под стенкой на корточках, как давно не видавшиеся друзья.
— Это хорошо, что вы на свободе, — заметил Иван, — легче будет устроить побег. Вот только пусть Николай-бек поправится настолько, чтобы сесть на коня, он тотчас же приедет и мигом это дело обору дует… Вы почему же головой качаете, не верите разве? — спросил он, видя, что Спиридов отрицательно потряс головой.
— Нет, не то, — отвечал тот, — я верю; почему не верить, при помощи Николай-бека в моем теперешнем положении уйти — пустое дело; но штука-то в том, что я не могу бежать, я слово дал Наджав-беку ждать выкупа, и хотя бы умереть, не нарушу его, пока жив старик Наджав. Он доверился мне и поступает со мной не как с врагом, а как с другом, и я ни за что не хочу обмануть его доверие, — докончил Спиридов решительным тоном.
— Да, вот оно что. Пожалуй что, неопределенно произнес Иван.
Он не высказал вслух своей мысли, но во взгляде его, которым он мимолетно скользнул по лицу Петра Андреевича, отразилось глубокое уважение.
— Ваше дело, — произнес Иван, — поступайте, как знаете.
На другой день утром Иван двинулся дальше.
— Зачем ты едешь? — спрашивал Спиридов. — Смотри, попадешься, расстреляют.
На всегда веселое лицо Ивана на минуту легла угрюмая тень.
— Не каркайте, — сердито произнес он, — я и то встревожен. Сон дурной сегодня видел.
— Какой же сон? — усмехнулся Спиридов.
— Снилось мне, будто бы я назад в полк вернулся, и так-то мне все товарищи рады, так рады, так рады, что и сказать невозможно. Целуют, обнимают, посадили под образа и давай наряжать: мундир новый надели, на голову шапку, сапоги, а затем принесли лент красных и ну убирать ими, как невесту. Сижу я это и думаю: как же это так, нечто солдат в ленты снаряжают? Ну, мундир новый, шаровары, сапоги, это я все понимаю, а ленты к чему, — совсем понять нельзя, и так мне стало вдруг боязно, так боязно, затрясся аж весь от страха, с тем и проснулся.
— Почему же тебе кажется этот сон страшным? — спросил Спиридов. — По-моему, в нем никакой угрозы нет.
Иван слегка нахмурился.
— Это по-вашему, а по-моему, не так, — ленты красные — кровь моя алая, прольют ее свои же бывшие товарищи… Ну, да что там толковать, — тряхнул он головой, — двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Сказав это, Иван ловко вскочил в седло.
Лицо его приняло обычное беззаботно-веселое выражение.
— Прощайте, ваше благородие, жив буду, на об ратном пути опять заверну, а сгину, — не поминайте лихом, а пуще того, не кляните за то, что через меня в плен попали… Если бы вы могли видеть, как креп ко каюсь я в этом до сей поры!
— Ну, что там толковать, я не сержусь, — добро душно произнес Спиридов и вдруг, неожиданно для самого себя, протянул Ивану руку. Иван в первую минуту как бы растерялся; вдруг лицо его озарилось счастливой улыбкой. Он торопливо схватил руку Спиридова и крепко пожал ее.
— Вот за это спасибо, — тронутым голосом произнес он, — большое спасибо… не ждал… стало быть, взаправду простили и за мерзавца не считаете… Дай вам Бог… Ежели доведется умереть, в последнюю минуту вспомню, и умирать будет легче… право слово… Ну, еще раз прощайте, храни вас Христос… Да, вот еще что, помните барышню, майора Балкашина дочь? Прикажите, я повидаю ее и письмо попрошу для вас… Идет?
— Идет, — улыбнулся Спиридов, — привезешь, спасибо скажу.
— Ой ли! Ну, тогда беспременно привезу, ежели не сам, с каким-нибудь кунаком отошлю, а уж доставлю, будьте в спокое, хоть бы мне за это жизни решиться.
Иван ударил плетью своего сытого, статного иноходца и, с места пустив его вскачь, скоро скрылся из виду. Спиридов проводил его глазами. За время своего плена он выучился глубже глядеть в человеческую душу и под грубой оболочкой дезертира и изменника, который не встретил бы прежде в нем никакого снисхождения, он видел теперь душу живую, существо не столько преступное, сколько несчастное, и когда, месяц спустя, татарин, принесший ему письмо Зины, сообщил о смерти Ивана, расстрелянного по приказанию генерала Фези, Спиридов искренне, от души пожалел его.
Спиридов живо представил себе плутоватое, наглодобродушное лицо Ивана у позорного столба, сзади которого, как раскрытая пасть, чернеет глубокая могила. Его плотная, коренастая фигура, крепко привязанная веревками, выглядит как то особенно странно в белом мешке, заменяющем саван. Взвод солдат со слегка побледневшими лицами, с едва заметной дрожью в руках выстраивается в нескольких шагах впереди осужденного. Офицер с обнаженной шашкой что-то сердито кричит и кого-то торопит; в стороне виднеется ряса священника, издали осеняющего крестом осужденного человеческим судом преступника… Громкая, отрывистая команда… словно треснул огромный кусок холста; серо-мутный дым большим облаком пополз с земли к небу. Притянутая к столбу фигура опустилась, повисла на поддерживающих ее веревках, кровь из нескольких ран обильно течет по белому холсту и просачивается на землю, образуя большие красные пятна.
