Восстание в пустыне - Томас Эдвард Лоуренс
Мифлех побежал за своей кобылой, сел на нее верхом и, пришпорив, пустил ее вниз. Вместе с Адубом они подняли тело на седло и вернулись обратно. Пуля пронзила лицо Фахада, выбив четыре зуба и поранив язык. Он упал без сознания, но пришел в себя как раз перед тем, как Адуб подъехал к нему, и, ослепленный кровью, пытался уползти. Уцепившись за седло, он смог сохранять на нем равновесие. Его пересадили на первого попавшегося верблюда и немедленно увезли прочь.
Турки, видя нас такими смирными, перешли в наступление вверх по склону горы. Мы подпустили их до половины дороги и осыпали градом залпов, около двадцати человек убив и прогнав остальных. Земля вокруг поезда была усеяна трупами.
Но турки сражались на глазах своего корпусного командира и начали неустрашимо окружать горные вершины, чтобы напасть на нас с фланга.
Нас осталось уже около сорока человек. Очевидно, что при таком соотношении сил устоять против натиска врага было невозможно. Тогда отдельными группами мы взбежали на вершину горы. Там все вскочили на первых попавшихся верблюдов и в течение часа мчались изо всех сил на восток, в пустыню.
Выбравшись на безопасное место, мы рассортировали наших животных. Один из арабов, несмотря на общее смятение, привез с собой, привязав к седельной подпруге, огромную заднюю ногу верблюда, убитого как раз перед прибытием поезда. Ради нее мы сделали привал в пяти милях дальше в вади Дулейл, возле бесплодного фигового дерева.
Я купил еще одного чесоточного верблюда на мясо, раздал награды, вознаградил родственников убитых и распределил денежные призы. На следующий день мы вступили в Азрак, встреченные горячими приветствиями и похваляясь – да простит нам Бог! – что оказались победителями.
Эмир друзов из Салхада прибыл туда как раз перед нами и рассказал нам, чем закончилась история с алжирским вождем Абд эль-Кадером.
Улизнув от нас, последний поехал прямо к деревне друзов Салхад и, выкинув арабский флаг, вступил в нее с триумфом, окруженный своими семью верховыми слугами, ехавшими легким галопом и стрелявшими в воздух. Все в деревне изумились, а турецкий губернатор во всеуслышание объявил, что подобная суматоха наносит ему оскорбление. Его ввели к Абд эль-Кадеру, который, важно сидя на диване, произнес напыщенную речь, объявив, что шериф при его посредстве принимает правление над Джебель-Друзом и что все существующие должностные лица утверждаются в назначениях.
На следующее утро он двинулся на вторичный объезд области. Обиженный губернатор опять выразил недовольство. Эмир Абд эль-Кадер вытащил свой оправленный в золото мекканский меч и поклялся, что отсечет им голову Джемаль-паше. Друзы запротестовали, заявляя с клятвами, что в их доме не должны произноситься подобные вещи, тем более перед его превосходительством губернатором.
Абд эль-Кадер назвал их сыновьями распутниц, сукиными сынами, рогоносцами и своднями, швыряя им в лицо оскорбления перед всеми. Друзы рассвирепели. Абд эль-Кадер яростно выбежал из дома и вскочил в седло, крикнув, что стоит ему топнуть ногой, и все племена Джебель-Друза встанут на его сторону.
Со своими семью слугами он бросился по дороге к станции Дераа и вступил в нее так же, как и в Салхад. Турки, знавшие его старческое безумие, не тронули его. Они не поверили даже его рассказу о том, что Али и я этой ночью пытаемся взорвать Ярмукский мост. Однако, когда мы это сделали, турки отнеслись к Абд эль-Кадеру серьезнее и отослали его под охраной в Дамаск, где Джемаль сделал того мишенью для своих острот.
Я возвращаюсь в свет
Погода стала ужасной: беспрерывно шел снег и бушевали бури. Было ясно, что в Азраке в течение ближайших месяцев нам нечем заниматься, кроме проповедей и пропаганды. Когда это вызывалось необходимостью, я принимал посильное участие в вербовке прозелитов, но все время при этом отдавал себе отчет в том, что мое положение чужестранца не вяжется с проповедью национальной свободы.
Мне приходилось, кроме того, убеждать самого себя, что британское правительство полностью выполнит свои обещания. В особенности мне приходилось трудно, когда я уставал или заболевал.
Я уже успел привыкнуть к тупым бедуинам, которые навязчиво приветствовали меня, называя Иа Оренсом, и без всяких церемоний выкладывали свои нужды. И сейчас меня бесили льстивые горожане Азрака, пресмыкающиеся и умоляющие, чтобы я их принял, величающие меня князем, беем, владыкой и освободителем.
Итак, я с яростью покинул их, решив поехать на юг и поглядеть, нельзя ли что-нибудь предпринять во время холодов возле Мертвого моря, которое неприятель охранял как барьер, отделяющий нас от Палестины.
Оставшиеся у меня деньги я отдал шерифу Али и поручил его заботам индусов. Мы дружески распростились друг с другом. Али отдал мне половину своего гардероба: рубашки, головные повязки, туники, пояса. Взамен я дал ему половину моего, и мы поцеловались, как библейские Давид с Ионафаном[65]. Затем с одним только Рахейлом я устремился на юг на двух лучших верблюдах.
Мы покинули Азрак вечером. У вади Батама нас окутала густая ночь. Дорога ухудшилась. Вся равнина была сырая, и наши бедные верблюды скользили, по очереди падая, и каждый раз мы падали с ними. К полуночи мы пересекли Гадаф. Трясина казалась слишком ужасной для дальнейшей езды.
Мы заснули там, где остановились, прямо в грязи. На рассвете мы встали, перепачканные ею, и весело улыбнулись друг другу. Дул пронзительный ветер, и почва начала подсыхать. Мы быстро приближались к белым вершинам гор Тлайтухват.
Поздно ночью, когда догорали последние костры у палаток, мы миновали Баир. Проехав дальше, мы увидели, что звезды отражаются, как в зеркале, в глубине долины, и смогли напоить наших верблюдов из лужи, оставшейся от вечернего дождя. Мы дали им передохнуть с полчаса. Ночные переходы были тягостны как для людей, так и для животных. Днем верблюды видели неровности пути и обходили их, всадник же мог раскачивать свое тело в такт с их шагом. Но ночью все окутывал мрак, и передвижение сопровождалось мучительными толчками.
У меня был тяжелый приступ лихорадки, вызвавший во мне злость. Я не обращал внимания на просьбы Рахейла об отдыхе. В течение долгих месяцев юноша приводил всех нас в бешенство, хвастаясь своей неистощимой силой и насмехаясь над нашей слабостью. На этот раз я решил без всякого снисхождения вымотать из него все силы. К рассвету он плакал от жалости к самому себе, горько, но беззвучно, чтобы я не услышал.
Рассвет в Джефере наступал незаметно, проникая через туман. Перед
