"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

-С детьми что? — спросила женщина, приподнимаясь.

-Нет. Приходи в конюшню. Мазь, у тебя какая, для ран есть? — сказал муж, что-то ища в сундуке. «А, вот они».

- Есть, сейчас принесу.

- И тихо, тихо. Слуг не разбуди, — Федор вышел, неся в охапке какую-то одежду.

На конюшне было темно, только единая свеча горела в дальнем углу. Феодосия шла босиком по холодным камням пола, и кони тихонько ржали, вскидывая головы — вороные, гнедые, белые.

Федор наклонился над человеком, лежавшим на соломе.

— Вот это выпей, — услышала она голос мужа. «Хоша согреешься».

Федосья присела рядом и осторожно размотала грязную тряпицу, прикрывавшую рану.

— Потерпи, Степа, — мягко сказала она, осматривая прикрытую разорванным, гноящимся веком пустую глазницу. «Когда глаз-то вытек?»

— Третьего дня, — ответил Степан, и показалось женщине, что не слышала она еще более измученного голоса.

— Сейчас я промою, и мазь наложу, а ты потом сам уже, хорошо? — захлопотали ловкие пальцы женщины.

— Коня я тебе дам, — Федор помолчал. «Одежу, что на тебе, оставь, и клячу, на коей ты прискакал, тоже — мы от них избавимся. К батюшке твоему Степе надобно».

— С Петей вместе их нельзя отправлять, — опасно, — сказала Феодосия, заново перевязывая рану. «Тако же и прямо на Чудское озеро ему ехать нельзя — оно большое, в коем месте там переход готовят — о сем только батюшка мой ведает».

— Езжай шибко, — хмуро сказал Федор. «Хоша ты с Басмановом и посчитался, однако не сегодня-завтра он в себя придет, так же и царь — пошлют людей по всем дорогам. Конь у тебя будет хороший, других не держу, сейчас нежарко уже, так что в Новгороде ты скоро будешь».

Степан умоляюще посмотрел на Вельяминова.

— Ладно, — тот кивнул. «Только на мгновение одно и сразу в путь — рассвет уже скоро.

Федосья, ты на поварне собери Степе чего поесть в дорогу, и приходи к воротам».

— Мать моя… — начал Степан, когда они с Федором шли через двор.

— Не спасти ее, — тот повернулся к племяннику. «Одна она из семьи осталась — сейчас гнев государев весь на нее выльется, без остатка».

Юноша ничего не ответил, только крепче сжал свечу.

Дети спокойно спали. Федор осторожно открыл дверь — нешироко, и Степан посмотрел на брата. Тот чуть сопел, раскинувшись на постели, темные кудри разметались по подушке, длинные ресницы бросали тени на серьезное даже во сне лицо.

— Храни тебя Бог, — прошептал юноша — одними губами. Петя чуть заворочался, и Федор подтолкнул племянника.

— Пора тебе, — проговорил Вельяминов.

У ворот уже стояла Феодосия с холщовым мешком. Степан легко вскочил на коня и вдруг сказал: «Как мне благодарить-то вас?».

— Господь с тобой, Степа, — Вельяминов вздохнул. «Главное, чтобы вы с Петей оба живы остались».

Юноша нагнулся и быстро обнял Федора. «Берегите себя, слышите? Вы оба берегите, и Марфу тако же».

— Езжай, Степан Михайлович, — Вельяминов открыл ворота. «Бог даст, может еще и свидимся».

Феодосия посмотрела вслед всаднику на гнедом коне, — предутренний туман накрыл поля, и казалось, будто юноша растворяется, тонет в белом мареве.

— Иди в постель, — Федор посмотрел на жену. «Застыла-то как, вон дрожишь вся».

— А ты? — Феодосия обхватила себя руками, чтобы согреться.

— Сейчас об этом, — Федор кивнул на клячу, привязанную к забору, — позабочусь, и вернусь к тебе.

— Что ты с ней делать-то будешь? — спросила жена.

— Застрелю, что, — хмуро ответил боярин. «Иди, иди, не дай Бог, заболеешь еще».

Вельяминов поворошил палкой угли костра — старая одежда Степана сгорела вся. Он забросал огонь речным песком и посмотрел на клячу, что мирно паслась на лугу.

Федор и раньше, бывало, убивал коней — при осаде Казани ему пришлось застрелить своего любимого, бережно выращенного жеребца, что сломал ногу, споткнувшись в овраге. Но там вороной его страдал от боли, ровно человеческие слезы собрались в уголках его карих глаз, и смотрел он на Федора, — как показалось тому, — с благодарностью за избавление.

Вельяминов завел клячу в воду реки — та шла спокойно, не упиралась, и, прошептав: «Господи, прости", — выстрелил ей в ухо. Лошадь взглянула на человека с удивлением, — «за что?», — ноги ее медленно подогнулись, и вода вокруг трупа порозовела.

Федор подтолкнул тело лошади вниз, по течению, и, поднявшись, на обрыв, долго следил за темной точкой на воде. Послышался скрип уключин — на реку уже вышли рыбаки.

Вельяминов вздохнул и пошел через мокрый от росы луг к воротам усадьбы.

Феодосия почувствовала рядом с собой мужа, и, не открывая глаз, прижалась к нему поближе, — как любила, — всем телом. Он накрыл ладонями ее грудь, и, ничего не говоря, приник губами к шее, — чуть повыше того места, где камушком перекатывался последний позвонок.

— Федор, — сказала она, прикусив губу. — Марфе уже четвертый год идет.

Он понял — он всегда понимал ее сразу, почти без слов, с одного ее жеста или дыхания.

— Бог даст, — сказал он, и Феодосия почувствовала, как слезы текут по ее щекам. Она высвободилась из рук Федора и повернулась к нему.

— Бог не даст, — сказала женщина, глядя в глаза мужу, — в неверном свете раннего утра они казались влажными — будто плакал он. «Но Федор никогда не плачет, — вдруг подумала женщина.

— Ты не можешь этого знать, — нарочито тихо, сдерживаясь, сказал ей Вельяминов. — Про то лишь Богу ведомо».

— Знаю, — упрямо продолжила Феодосия. — Сказано в Писании: "И благословен будеше паче всех язык, и не будет в вас безчадный, ниже неплоды». Нет на нас благословенья Божьего, Федор, — нет, и не было».

Он внезапно подмял ее под себя — так, что женщина ахнула от неожиданности и глаза ее — серые, прозрачные, — наполнились золотыми искрами огня.

— А ты помнишь, что еще сказано, — он вдохнул ее запах, и успел еще прошептать: — "Возвеселися, неплоды, нераждающая, яка много чада пустые паче, нежели имущая мужа».

Но даже когда ее лоно, — влажное и жаркое, — раскрылось перед ним, будто цветок, даже когда с каждым толчком, — все глубже, все сильнее, — он шептал: «Ты не можешь этого знать!», даже когда она, чтобы не кричать, вцепилась зубами в его руку, даже когда его семя, — как сотни раз до этого, — наполнило ее всю, до краев, — в глубине души Федор знал, что его жена права.

Она склонила голову, на его плечо, тяжело дыша. Он легко поднял ее и посадил на себя, так, что ее волосы рассыпались и накрыли их обоих светлым шатром. Целуя ее, обняв ее так, что она не могла высвободиться, он сказал:

— Ты мне Марфу принесла, а Господь мне тебя дал, чего мне еще просить у Господа?

Они задремали, лежа в объятьях, друг друга, и Феодосия спала, — в первый раз за долгое время, — спокойно, без снов.

Гнедой конь, — быстрый ровно птица, не было у Федора плохих коней, — мчался на северо-запад. Степан поеживался от холодного ветерка, не дававшего ему дремать, и смотрел на мокнувшую под мелким дождем равнину.

Где-то там, на горизонте, там, где все было затянуто пеленой тумана, — лежал Новгород.

Царица поежилась — над Васильевским спуском гулял злой ветерок. Сверху, в тумане, были видны начатые стены Троицкой церкви, в деревянных лесах, справа — белая громада Кремля.

Река была серой, тяжелой, Замоскворечье терялось во влажной мгле, где-то там, внизу, около помоста шевелилась темная, шуршащая, вздыхающая, толпа — на казни всегда сбегались посадские и слободские, купцы с близлежащих торговых рядов, нищие, юродивые и просто шальные людишки, коих на Москве всегда было пруд пруди.

Анастасия посмотрела на спокойное лицо Феодосии Вельяминовой, сидевшей рядом, и подавила вздох — поверх парчового опашеня на ближней боярыне сияло алмазное ожерелье — подарок царя Ивана в благодарность за излечение любимца.

Сам Матвей был около царя — тонкий, с падающими на плечи, не прикрытыми шапкой золотыми кудрями, его холеная, в перстнях, рука уверенно сжимала поводья чуть гарцующего гнедого жеребца.