Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 - Нелли Шульман

– Понятия не имею, – мрачно отозвался он, – может быть, Иордания и Сирия решат поддержать Египет. Иосиф сейчас на юге, в самом опасном месте… – Адель спела несколько песен Шуберта, под скрипичный аккомпанемент. Солдаты госбезопасности, попивающие кофе из термосов, на ступенях купальни Сечени, аплодировали девушке.

Цила смотрела в окно первого этажа здания. Судя по всему, с началом беспорядков, купальню закрыли для публики:

– Здесь устроили пост, для проверки выезжающих из города… – Цила курила, отойдя от форда, – телефон стоит на столе. Ключи от машины у нас не забрали, надо быть наготове. У них тоже есть автомобиль… – она бросила взгляд на зеленый грузовик, с намалеванными на бортах алыми звездами, – но наша машина быстрее. Надо сказать Генрику, чтобы он не выпускал ключи из вида. Лучше всего, пусть держит их в замке…

Выбросив сигарету, наклонившись к окну, Цила так и сделала. Темные глаза Адели, испуганно, взглянули на нее:

– Нас ведь не арестуют, тетя Цила… – девушка сглотнула, – мы иностранные граждане… – Циле показалось, что на дороге, мелькнули рыжие волосы:

– Это солнечный зайчик, в зеркале заднего вида. Наконец-то распогодилось. Тетя Эстер собиралась пойти на баррикады, искать дядю Авраама и Шмуэля, но если и ее арестовали… – в открытой двери купальни послышался резкий телефонный звонок.

Цила видела, как старший патруля взялся за трубку:

– Ждать или не ждать… – сердце заколотилось, – Эмиль бы не ждал. Он говорил, что еще до войны, под землей, понял, что ожидание смерти подобно. Надо действовать, прямо сейчас… – офицер закончил разговор:

– Осталась минута… – Цила открыла дверь форда, – он выйдет на улицу, спустится по ступеням, скажет нам, что мы арестованы. Черт с ними, с документами… – она не успела опуститься на пассажирское сиденье. Спину пронзила острая боль, жакет намок горячим. Задохнувшись, Цила ощутила, как подогнулись ее ноги:

– Кто-то стрелял, мне в спину, но зачем… – кровь лилась по жакету, – госбезопасность не могла этого сделать… – по машине зацокали пули, двигатель взревел:

– Генрик, – срывая голос, заорала Адель, – они открыли огонь! Тетя Цила ранена, гони, гони… – втащив Цилу в машину, девушка захлопнула дверь. Заднее стекло треснуло, Генрик выругался, сквозь зубы:

– Найди рану, перевяжи ее… – он рванул рычаг тормоза, – по нам стреляют из всего оружия… – набычившись, он снес фордом деревянный барьер. Шлагбаум затрещал, Генрик почувствовал толчок:

– Я сбил кого-то. Пошли они все к черту…

Вильнув, сбросив на мостовую цеплявшегося за форд солдата, он погнал автомобиль к выезду из города.

Вытерев губы салфеткой, Эйтингон налил себе токайского:

– Несмотря на беспорядки, свежая рыба из Дуная никуда не делась. Попробуйте, товарищ Серов. Халасле ничуть не хуже волжской ухи…

Председатель Комитета Государственной Безопасности, мрачно ел борщ с чесночными пампушками. Наум Исаакович взял еще острой паприки, из фарфоровой перечницы:

– На второе гуляш, Иван Александрович. Венгерской кухни вам не миновать, – добродушно сказал Эйтингон, – но перец полезен для здоровья. В частности, мужского, – со значением добавил он, – в нашем возрасте это важно… – избач, как его, про себя, называл Наум Исаакович, покраснел:

– Лицемер, как и все они, – хмыкнул Эйтингон, – тиская брошюрки о партийном аскетизме, Горский развлекался с дамами и девицами. Матери покойной Князевой едва исполнилось пятнадцать лет. У Александра Даниловича губа была не дура… – в книжонке пермского историка, год пробегавшего при Горском ординарцем, реабилитированный соратник Ленина представал чуть ли не святым. В предисловии упоминалось, что товарищ Королёв подвизается консультантом на съемках фильма, о жизни Горского:

– В Цюрих и Лондон режиссера не пустят, – усмехнулся Эйтингон, – а Горский предпочитал проводить время в Европе. Ничего, за Цюрих сойдет Рига… – наваристый суп приятно пах пряностями:

– Нам пекут блинчики, – добавил Эйтингон, – по рецепту знаменитого Гунделя, с шоколадным соусом и орехами. Мы не Юрий Владимирович, и от десерта не откажемся… – посол СССР в Венгрии, едва выпив чашку кофе, уехал на встречу с Имре Надем.

Серов отставил тарелку:

– Не понимаю, чему вы радуетесь, товарищ Эйтингон. Арестованный молчит, а на улицах города, – он мотнул головой за решетку, защищающую окно, – собралось полмиллиона человек. Некоторые армейские подразделения переходят на сторону восставших. Надь открыто заявляет, что Венгрия готова выйти из Варшавского пакта. Под боком Австрия, где стоят американские войска… – в глазах Серова Эйтингон заметил страх:

– Он боится, что его вздернут на дерево венгры или расстреляют американцы… – приехав на проспект Андраши поздним утром, с вооруженным конвоем, Андропов привез наскоро отпечатанные фотографии. За кофе они рассматривали снимки висящего на фонарном столбе трупа, с распоротым животом. В ране, среди болтающихся кишок, виднелась окровавленная табличка. Повстанцы знали русский язык:

– Смерть красным, смерть коммунистам… – Серов и Андропов побледнели:

– Они в жизни не брали в руки оружия, партийные бюрократы, – презрительно подумал Наум Исаакович, – генералы, не умеющие стрелять… – венгры вызывали у него уважение:

– Упрямцы, как Рыжий или Валленберг. Повстанцы не сдадутся, пока мы не разнесем танками и бомбежкой Будапешт. Валленберг сдохнет за Полярным Кругом, но не признается, что был шпионом запада, а Рыжий остался Рыжим…

Перед тем, как подняться наверх, Наум Исаакович смыл с рук потеки крови и почистил ногти. Рыжий, упорно, молчал. Эйтингон понятия не имел, где сейчас его жена, пани Штерна, с юным Шмуэлем, и где мадам Гольдберг, с музыкантами:

– Моцарта мы отпустим, Моцарт нам нужен, но нельзя терять их компанию из вида… – несмотря на крайние меры допроса, Рыжий ни в чем не признался:

– Он не молчит, а ругает меня на чем свет стоит, – Эйтингон взялся за гуляш, – а в городе сейчас неразбериха. Будапешт превратился в слоеный пирог. Искать здесь кого-то, все равно, что пытаться найти иголку в стоге сена…

Он приободрился, когда на одном из пропускных пунктов в Буде, захваченных повстанцами, и потом отбитых, обнаружили дорогой американский лимузин. Откуда взялась машина, никто сказать не мог. Персонал заставы погиб в стычке:

– Мы не успели обыскать автомобиль. По дороге сюда колонна наткнулась на баррикаду… – насколько знал Эйтингон, от машины остался один сожженный остов. Пассажиры, кем бы они ни были, бесследно пропали раньше:

– Не Будапешт, а Сталинград, – сказал себе Наум Исаакович, – или Варшава, летом сорок четвертого. Из каждого подвала можно ждать выстрела… – положив себе говядины, щедро полив мясо сметаной, он, почти ласково, улыбнулся:

– Товарищ Серов, смотрите сюда… – крепкие руки Эйтингона порхали над накрахмаленной скатертью, – все очень просто… – Наум Исаакович высыпал на стол зубочистки. Отделив одну, он повертел кусочком дерева:

– Товарищ Имре Надь. Он сейчас будет играть на чувствах публики, призывать завершить кровопролитие. Он будет торговаться с нами, напирать на близость Венгрии к западу, убеждать нас разрешить свободные выборы, частную торговлю… – Эйтингон пыхнул сигаретой, – мы все ему позволим… – Серов закашлялся:

– Товарищ Эйтингон… – Наум Исаакович поднял бровь:

– Дня на четыре, на пять. Пусть Надь формирует новое правительство, пусть просится в ООН, пусть делает все, что хочет. Этого времени хватит, чтобы шваль, сидящая на улицах, разошлась по домам… – он сгреб оставшиеся зубочистки в сторону, – и хватит, чтобы к нашим пяти дивизиям в Венгрии прибавить… – он задумался, – еще пятнадцать. Восьмая механизированная армия перейдет границу, командующий военными силами Варшавского пакта маршал Конев камня на камне не оставит от города… – Серов опустил ложку в гуляш: «А Надь?».

Эйтингон, с треском, сломал зубочистку:

– И Надь, и остальные его приспешники, агенты запада, продавшиеся с потрохами американцам. Они мутили здесь воду, за подачки ЦРУ… – генерал поинтересовался:

– Но американцы могут послать десант, из Вены… – Эйтингон взглянул на него с какой-то жалостью:

– Иван Александрович, летом сорок четвертого евреи Варшавы подрывали себя гранатами, чтобы не попасть в руки СС и власовцев. Город пылал, а Рокоссовский, с армией, стоял за Вислой, и шага не делая на запад. Никто сюда не прилетит, никому не нужны вшивые венгры. Америка не рискнет открытым