Врата Афин - Конн Иггульден
Храм Афины на Акрополе послал верховную жрицу почтить память Мильтиада. Она стояла с другой жрицей, помладше, – по-матерински заботливая женщина с посохом в руке и веткой зеленых оливок. Когда жрец Аида наклонился и что-то пробормотал, она строго покачала головой. Мать Кимона и ее сестры также были здесь; им предстояло вымыть и прибрать тело. Вместе они стояли группой в осторожном, внимательном молчании, как актеры, готовые выйти на сцену.
Отчасти поэтому Кимон целую вечность не двигался с места. Отца эти женщины раздражали. Теперь они должны были омывать его, смотреть на него, а он, мертвый, не мог ничего сделать, не мог защититься от их острых, все подмечающих глаз и выносящих всему суровую оценку мыслей. Вот это и удерживало Кимона в комнате, где он охранял Мильтиада после смерти, раз уж не смог защитить при жизни.
Потянув за кожаную затычку, Кимон влил в горло еще вина, чувствуя, как оно выливается наружу и сбегает по груди. Он рыгнул, и горе колыхнулось в нем, будто он был берегом, а потеря – большим приливом. Моментами он не чувствовал вообще ничего, только смотрел на темно-желтый воск отцовского лица и видел лишь смерть, а не того, кто научил его владеть луком и мечом, кто наставлял его в обязанностях мужчины. Мильтиад одержал победу при Марафоне, спасая город от персидского нашествия. Каждый мальчик считает своего отца героем. Однако Мильтиад действительно был одним из них.
– Люди любили тебя тогда, – пробормотал Кимон срывающимся голосом.
Он вспомнил, что должен кое-что сделать, выполнить некий долг, о котором ему сказал жрец, – и покачал головой. Не будет он плакать, не сейчас, когда за ним наблюдали столько глаз из-под опущенных бровей. Еще пустят слух, что сын полководца плакал, как женщина. Нет, не дождутся. В течение двух этих дней, от обряжения до похоронной процессии следующим вечером и даже погребения на большом кладбище за городской стеной, за ним будут наблюдать. Кимон это знал. Он был главой семьи и наследником великого афинянина.
Юноша снова выпил, наполняя рот тонкой струйкой и жадно глотая ее. Он был рыбой, плавающей в вине, и от этой мысли едва не задохнулся, так что пришлось прислониться к мраморному гробу отца, пока не утих кашель. Желудок наполнился горькой желчью, которая уже испачкала тунику. Уловив запах рвоты, он в какой-то момент подумал, что воняет от него, но отмахнулся от этой мысли и снова поднял мех. Заглушая нестерпимое горе, он пил и пил – так много, что окрасились зубы.
Когда Кимон похлопал отца по руке и на мгновение сжал ее, она была холодной и жесткой. От этого прикосновения у него по спине побежали мурашки, и он задрожал, держа отцовскую ладонь в последний раз.
– Я окажу тебе все почести. Я позабочусь о тебе, куриос, – пообещал он.
Титул вполне подходил Мильтиаду. Кимон думал, что герой Марафона не может сломаться. Но сейчас в этой комнате он чувствовал запах гнили, идущий от все еще раздувшейся и воспаленной ноги с багровыми венами, прорезавшими здоровую плоть. Рана под повязками загноилась, несмотря на то что лекари не мешали ей кровоточить и обмакивали тряпицы в мед. Иногда боги забирают даже сильных мужчин. В подземном мире бог царства мертвых Аид принимает как достойных, так и недостойных. Все переправятся там через реку.
Эта мысль напомнила кое о чем, и Кимон, порывшись в мешочке, отыскал золотую монету с изображением персидского лучника на мягком металле. Он открыл отцу рот и сунул монету за щеку, поморщившись, когда она глухо звякнула, ударившись о зубы. Попытка закрыть рот не удалась – он снова открылся, – и на глаза Кимона навернулись слезы. Видеть это движение было неприятно, хотя он знал, что мертвые могут рыгать и дергаться. Отец рассказывал об убитых в бою, которые могли внезапно сесть спустя несколько часов, наводя ужас на окружающих. Жизнь отчаянно сопротивлялась смерти.
Кимон зажал отцовский рот рукой и удерживал его закрытым, как будто пытался задушить мертвеца. При этом он беззвучно рыдал, изо всех сил пытаясь дышать, как будто подавился костью. Когда он убрал руку, челюсть застыла и уже не падала. Он отступил, тяжело дыша и понемногу овладевая собой. Женщины будут стенать и выть – такова их роль. Ему же должно оставаться спокойным и строгим, хотя вино гуляет в крови и тошнота подступает к горлу. Кимон знал, что в ближайшие дни будет видеть сочувствие на лицах встречных, пока Мильтиад не окажется в семейной усыпальнице. Конечно, обвинитель его отца не будет при этом присутствовать. Ксантипп не осмелится присоединиться к процессии. Кимон стиснул зубы при этой мысли. Если же все-таки появится, прольется кровь. Честь требует…
Порыв приветствий и благодарностей, донесшийся из соседней комнаты, возвестил о приходе Фемистокла. В приглушенном голосе матери прорывалось восторженное благоговение. Стоя у тела и держа ладонь на руке отца, Кимон выпятил нижнюю губу. Он не хотел, чтобы посторонний стал свидетелем его личного горя. В комнате была еще одна дверь, через которую можно было выйти в сад, но он не мог бросить отца.
– Я не оставлю тебя, куриос. Я буду с тобой.
По какой-то причине эти слова вызвали новый прилив горя. Пришлось приложить немало усилий, чтобы не сорваться и не разрыдаться, как ребенок.
Кимон вытер глаза, когда Фемистокл вошел в комнату, неся с собой аромат лета и дыхание теплого воздуха снаружи.
– Спасибо, что оказал честь моему отцу, – сказал Кимон вместо приветствия.
Он знал, что говорит невнятно, и комната плыла перед глазами. Впрочем, Фемистокла переполняла собственная печаль. Выйдя вперед, он встал рядом, и теперь они оба смотрели сверху вниз на Мильтиада.
– Он был великим человеком, – сказал Фемистокл. – Он спас нас всех, всех до единого.
Кимон кивнул и ощутил прилив благодарности. Повинуясь импульсу, он передал Фемистоклу мех с вином, и тот уверенно направил струю в горло – вино лилось, кадык ходил вниз и вверх. У Кимона от удивления брови полезли на лоб. Наконец Фемистокл крякнул и возвратил мех.
– В темные времена требуется выпить. Ты заходи после похорон в мой гимнасий
