Итальянец - Артуро Перес-Реверте
– Доводы сейчас не имеют значения, – произносит офицер. – Важны только результаты. Мы отправим на дно вражеские корабли, и Мария нам поможет.
– Если ее обнаружат…
Маццантини щелкает языком. Если англичане ее обнаружат, если мы утонем в море, если нас убьют в порту, говорит он бесстрастно. Говорю тебе, это война, главный старшина Ломбардо. А ты никак не хочешь это понять.
– Разница в том, – добавляет Маццантини, – что тебе, Дженнаро и мне положено участвовать в этой войне… Даже если мы потерпим поражение, когда выйдем ночью в бухту, мы все-таки уже уберегли нашу бедную родину от многих несчастий. Мы сражаемся не потому, что мы фашисты, а потому, что это наш долг.
– Я фашист, – возражает Скуарчалупо. – И этим горжусь.
– Мы сражаемся, потому что мы итальянцы, понял?.. Чтобы отомстить за мыс Матапан, за Геную, Тобрук, Мальту… Чтобы стереть с высокомерных физиономий англичан эту их снисходительную улыбочку превосходства.
Они дошли до конца мола и остановились у портового крана. Подальше, в море, между ними и мысом Гибралтар вытянулся южный мол, к которому пришвартована «Ольтерра», обращенная носом ко входу в порт.
– Мы сами выбрали эту борьбу, – договаривает Маццантини. – И эта женщина встала на нашу сторону… Она готова к последствиям, как и все мы.
Ломбардо молчит. Он смотрит за «Ольтерру», на далекий силуэт Пеньона, окутанный туманом. Скуарчалупо кладет руку на плечо товарища.
– Капитан-лейтенант прав, брат, – говорит он. – Она крутая, как мужик.
Маццантини энергично кивает, тоже глядя на мыс Гибралтар.
– И не говори, Дженна. Даже круче многих мужиков, которых я знаю.
– Вот так сюрприз. Проходи, пожалуйста. Иди скорей сюда.
Отец крепко обнимает Елену, но она едва отвечает. Мануэль Арбуэс никогда не был щедр на объятия, но, возможно, возраст и разлука с дочерью что-то в нем поменяли. Изменили некоторые его позиции.
– Сколько же ты не приезжала? Год?
– Больше.
– Боже ты мой! Время-то как летит.
Она снимает плащ и проходит по коридору, заставленному стеллажами с книгами. Пахнет затхлостью, теплом от грелки для ног под столом и старой бумагой. В окно маленького кабинета проникает угасающий свет, освещая книги, пишущую машинку в окружении тетрадей и папок, гравюры на стенах с изображением классических сцен: суд Париса, Приам, умоляющий Ахилла о сострадании, Эней, покидающий Трою. «Una salus victis nullam sperare salutem»[33].
– Что ты делаешь в Малаге?
– Ничего особенного. Я здесь по работе. И решила тебя навестить.
Правда только последнее. Ей хватило времени поразмыслить, пока она три часа ехала на автобусе из Сан-Роке, и, хотя на коленях лежала книга, Елена в нее почти не заглядывала. Она смотрела в окно на изгибы извилистой дороги, что вилась между горами и морем, на разрушенные сторожевые вышки, усеявшие обломками высокие прибрежные скалы, на белые домики Эстепоны и Марбельи за эвкалиптами по обочинам. Хватило времени обдумать, почему она решила съездить к отцу именно сейчас. И для чего именно сейчас возвращается в пещеру Циклопа. В брюхо деревянного коня, погубившего Трою.
– А мне и угостить-то тебя нечем. Разве что москатель.
– Не беспокойся.
– Сварить кофе?.. У меня есть нечто почти похожее на настоящий кофе – по крайней мере, его можно пить.
– Это не важно. Я ничего не хочу.
Отцу неловко, даже больше, чем ей. Его смущает их застарелое взаимное молчание. Ни бурная дискуссия, ни глубокий кризис ни разу не нарушили этот долгий мертвый сезон. В последнем разговоре Елена была жестока с отцом; холодное прощание и затем пустота расстояния, редкие весточки. Равнодушие. Она поселилась в Пуэнте-Майорга, чтобы никогда не возвращаться домой, а он продолжал корпеть над своими книгами и записями, старый профессор без учеников: жалкие частные уроки, переводы греческих и римских классиков, никому не известных, не нужных и не публикуемых.
Ты должен был бороться, сказала она, когда в последний раз стояла на пороге перед тем, как уйти. Или хотя бы остаться и бросить вызов судьбе, как это сделали другие. Ты должен был сражаться и умереть, вместо того чтобы три года укрываться на Гибралтаре и вернуться, поджав хвост, благоговея перед теми, кто даровал тебе жизнь и свободу среди кладбищ, где упокоились те, кто лучше тебя. Тебя приговорили к жалкому, бесцветному существованию. Все это она сказала отцу в последний день перед уходом. Когда я была ребенком, ты, отец, занимался со мной и одновременно из-за моего плеча выправлял перевод второго тома «Энеиды». Долой родственные связи, долой оружие, долой богов. У последнего края единственное спасение побежденных – не думать о спасении.
Отец стоит и смотрит на нее в нерешительности. Елена знает: он все помнит не хуже нее. Каждый жест и каждое слово. Бывает, долгое молчание лишь укрепляет память.
– Садись, прошу тебя.
Они садятся друг напротив друга. Он очень постарел, замечает она. Совсем дряхлый и неухоженный. Вельветовые брюки, тапочки, старая фланелевая рубашка только усугубляют это впечатление. На щеках, не бритых уже, наверное, пару дней, виднеется седая щетина. Мне хотелось бы почувствовать сострадание, думает она.
– Как ты живешь, дочка?
Дочка. Слово озадачивает ее. Он никогда раньше так ее не называл. Всегда только Елена, Еленита. А сейчас уже не решается. Слово «дочка» он хранил для незнакомки.
– У меня все хорошо. В книжном магазине дела идут.
– Я рад.
– Спасибо.
Он разглядывает ее внимательно, но все еще удивленно.
– Это странно.
– Что тебе кажется странным?
– Что ты здесь. И хочешь меня видеть.
– Почему это странно?
– Даже не знаю. Когда мы виделись последний раз… То есть когда ты ушла, я хотел сказать.
– Ты думал, я никогда больше не приду?
– Да, пожалуй.
– Я и сама так думала.
На книжном стеллаже стоят две фотографии в рамках. На одной мать Елены держит ее на руках; улыбка у матери грустная, как предчувствие. На другой – Елена в день своей свадьбы: в атласном белом платье, под руку со
