Анатолий Брусникин - Беллона
И действительно, оказалось, что начальник перекусил пополам черную жирную муху. С ужасом и отвращением уставился он на умерщвленное насекомое. Грянул хохот.
Он еще больше усилился, когда шутник крикнул:
- У вас же диэта, вам мяса нельзя!
Подполковнику это смешным не показалось. Вскочив, он схватил миску и вмазал ею денщика по лицу. Тот взвыл - каша была горячей, - но закрыться не посмел. Стоял, вытянув руки по швам. По щекам и подбородку сползала беловатая, дымящаяся масса.
Желтолицый размахнулся, но не ударил.
- Утри рожу! Не хочу кулак пачкать!
Интенданты залились еще пуще. Их веселил и гнев начальника, и перемазанная физиономия солдата. Подполковнику, должно быть, воображалось, что потешаются над ним. Когда денщик провел по лицу рукавом, подполковник ударил его в зубы, потом еще и еще. По разбитым губам потекла кровь. Солдат покачивался, но продолжал стоять «смирно».
Теперь в эту сторону смотрели все - кто-то был рад аттракциону, а кто-то негодующе сдвинул брови. Но ни один человек не пытался остановить избиение. Вмешиваться во взаимоотношения офицера с собственным денщиком не смел никто, даже полковой или бригадный командир.
Молодой человек, будучи штатским, этого правила, вероятно, не знал. Он зачем-то поднял глаза к потолку, хотя там ничего интересного не было. Посидел так с секунду. Потом встал со стула и громко сказал:
- Эй вы… антропоид! А ну прекратите!
Подполковник опустил кулак. Лицо из желтого сделалось бурым и ошеломленно вытянулось. Слова, которым назвал его незнакомец, подполковник не знал, но по тону догадался, что оно оскорбительно. Главное же: как посмел шпак в галстухе приказывать что-то офицеру?!
- Господа, что это за штафирка? - Подполковник в растерянности оглянулся на товарищей, снова воззрился на наглеца. - Кто это такой?!
Если ополченцу молодой человек называть себя не стал, то теперь сделал это охотно:
- Я барон Бланк. Извольте сделать интродукцию и вы.
- Барон… Перец-колбаса… - задыхаясь от ярости и всё более распаляясь, прорычал интендант. - Хоть эрцгерцог! Я его научу, как разговаривать с русским офицером!
Это было сказано не брюнету и даже не своей компании, а всей зале.
- Именно этого я и жду.
Штатский сделал два шага вперед и оказался прямо перед подполковником.
- Дайте ему в морду, Самсон Ларионыч, - посоветовал капитан. - Не стреляться же - под суд попадете.
- Можно и в морду. - Барон Бланк улыбнулся одними губами, посмотрев в глаза советчику. - Быть может, вы желаете помочь начальнику, а то он, кажется, перетрусил? Право, не стесняйтесь.
Капитан открыл было рот, но тут в глаза ему бросился белый шрам на лице барона, и офицер заинтересовался узором на клеенке.
Зато подполковнику отступать было некуда - он чувствовал обращенные со всех сторон взгляды.
Цвет лица у него снова переменился - из бурого в серый. Однако в следующее мгновение глаза интенданта сверкнули.
- Сейчас мы поглядим, кто здесь перетрусит. Эй, Тихон! А что майор Поливанов, у себя ли?
- У себя-с. Где же им быть? - ответил бородатый буфетчик, с тревогой наблюдавший за ссорой. Дуванкойская станция повидала всякое. Нервы у господ военных от ратных потрясений так истоньшились, что стекла в окнах приходилось менять чуть не каждую неделю. Особенно нехорошо получалось, если вдруг офицеры только что с бастиона по случайности встретят симферопольских чиновников, ведающих поставками. Тогда, бывало, и столы со стульями в щепки разлетались.
- Последите-ка, господа, чтоб сей субчик не сбежал. - Подполковник недобро усмехнулся и попятился от улыбчивого барона спиной. - Я через минуту вернусь…
Отдалившись на безопасное в смысле пощечины или другой подобной неприятности расстояние, он развернулся и проворно скрылся в направлении лестницы, что вела на второй этаж.
Брюнет сделал пренебрежительную гримасу, вернулся к подоконнику и закончил заворачивать свой сандвич. Буфетчик уже нес счет, чтоб поскорей спровадить скандалиста.
- Поступок этого господина действительно гнусен, - сказал штабс-капитан, глядя на молодого человека, который к тому же оказался бароном, с уважением. - Я со своей стороны готов свидетельствовать, что подполковник устроил безобразную сцену, доставив неудобство всем проезжающим и в особенности нам, своим соседям…
- Не надо свидетельствовать. Прощайте. Желаю вам благополучно вернуться к жене и доставить себе душевный покой.
Не пожав ополченцу руки (то есть опять-таки поступив решительно не по-русски), Бланк положил на подоконник деньги и направился к выходу. Никто из интендантов, невзирая на просьбу начальника, удержать «субчика» не пытался.
Однако до двери брюнет дойти не успел.
- Убегает! Что ж вы, господа? - послышалось от лестницы.
Это возвращался подполковник. За ним, на ходу застегивая ворот, шел жандармский офицер с заспанным лицом. Он погрозил штатскому пальцем:
- Не спешите, сударь. Пожалуйте сюда.
Барон к нему не «пожаловал», но остановиться остановился.
- Фамилия моя Поливанов, - назвался заспанный, приблизившись. - Я жандармский штаб-офицер, ответственный за безопасность дистанции меж Северной стороной Севастополя и Бахчисараем. Кто вы такой и по какой надобности следуете военным трактом? В любом случае обвинение в оскорблении мундира понуждает меня задержать вас.
К разочарованию зрителей, штатский не возмутился и не испугался, а повел себя скучно.
- Вам нужно показать документ, удостоверяющий мою личность? Пойдемте, покажу.
Жандарм подмигнул подполковнику, из чего стало понятно, что они хорошо знакомы, и вышел за молодым человеком.
- Подозрительный тип, - громко молвил интендант, как бы обращаясь к своим, но в то же время громко, чтоб слышали все. - Ничего, господа, Антон Романович его живо разъяснит.
Шум и разговоры возобновились. Дивертисмент, как казалось, окончился.
Однако минуты через две последовал неожиданный финал - правда, оставшийся неизвестным для зрителей.
В дверной щели появилась физиономия жандарма - уже не сонная, а багровая и сердитая. Он поманил подполковника пальцем.
- Эх, Самсон Ларионович, - горько сказал майор за дверью. - Как только не совестно приязненного к вам человека под монастырь подводить! Погибели вы моей хотите!
Интендант пролепетал:
- Виноват, не понимаю…
- А нечего понимать. В людях надо разбираться! - Жандарм вытирал платком испарину. - Я тоже хорош. Нет бы в глаза ему сначала посмотреть. По глазам всегда видно… Вот что я вам скажу, голубчик Самсон Ларионович. Коли хотите доброго совета, догоните этого господина, пока он еще не уехал, да попросите прощения.
- Прощения? Я у него?! Ни за что на свете!
Майор вздохнул.
- Как угодно. А я уже извинился.
- Но почему?! - всё не мог опомниться интендант. - Кто это такой?
- Ничего более сказать вам не могу. А только поспешите.
И жандармский штаб-офицер ушел, оставив приятеля в полном ошеломлении.
Колебания, впрочем, продолжались недолго. Зная Антона Романовича за человека серьезного и слов на ветер не пускающего, подполковник поторопился выйти во двор - и вовремя. Барон уже сидел на чистокровной вороной кобыле, а конюх крепил к луке повод другой кобылы, рыжей, навьюченной чемоданами.
- Я, кажется, повел себя глупо, - сказал интендант, подойдя. Желтое лицо кисло и жалко улыбалось. - Виной тому больной желудок и раздерганные нервы. Прошу не держать обиды…
Барон поглядел на него с нескрываемой брезгливостью и не удостоил ответом.
- Так где, вы говорите, следует свернуть, чтобы ехать до хутора Сарандинаки? - спросил он у конюха.
Защитник человеков
Два трудно совместимых чувства - жгучая ненависть и острая жалость - в протяжение всех этих дней не оставляли Лекса. Только усиливались.
Ненависть к тупому, жестокому, гнусно устроенному, рабьему государству. И жалость к безответной, нелепой и неожиданно родной, до мурашек родной стране.
Она напоминала ему огромного и добродушного недоумка, служившего в их московской усадьбе дворником. Уличные мальчишки дразнили его, швыряли камнями, а детина, который легко мог бы раздавить двумя пальцами любого из своих мучителей, лишь бессмысленно хлопал ресницами и жалко улыбался или плаксиво морщился.
Лекса увезли из России шестилетним, из поры раннего детства мало что запомнилось, но этого беспомощного и беззащитного богатыря он почему-то не забыл.
Отчего страна, с которой у него, европейского человека, не могло быть совершенно ничего общего, кажется ему мучительно родной, Лекс себе объяснил. По мнению ученых, 90 процентов сведений о жизни и окружающем мире человек набирает как раз в первые шесть лет своего существования. Поэтому многое из того, что Лекс здесь видел, пробуждало саднящую боль узнавания.
