Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы
И сейчас он с жалостью глядел на нее, заплаканную, с размазанными белилами и румянами.
— Ну полно тебе, Софьюшка, полно кручиниться, — наконец заговорил он. — Молилась ли ты своей святой покровительнице?
Покровительницей царевны была великомученица Софья — мать святых Веры, Надежды и Любви, память коих праздновалась семнадцатого сентября.
— Мо-мо-лилась, — всхлипнула царевна. — Призывала ее. И чудотворной новгородской, списанной в позапрошлом годе — Премудрости Божией. Да что толку, — продолжала она с отчаянием, — не слышат они меня. — Али грешна я кругом и все мои действа противу Петрушки мне отлились, или глухи они все. Все, все, все! — отчаянно вскрикнула она. — И не будет мне спасения, и пощады не будет!!
— Не гневи Господа и святых его, — предостерег князь Василий. — Все мы кругом во грехах, но расчет нам предстоит еще. Не в земном бытие, а в иной жизни. Там с нас будет спрошено за все. А здесь, в жизни земной, нам надобно считаться с человеками, такими, как мы сами, столь же грешными. Знаю, нелегко тебе ныне, много ты противу своего братца замышляла недоброго. Что ж, повинись, ибо сказано: не покаешься — не спасешься.
— Бог с тобой, князинька, — окончательно придя в себя, проговорила Софья. — Да у меня и язык не повернется открыть ему все, что умышляла. Опосля всего этого прямиком на плаху. Нет, мириться с ним поеду. Уж сколь раз подхватывалась, да все отлагала — нету душевной силы. Робею я, князинька. Знаю, ждет меня у Петрушки посрамление.
— А ты соберись с духом-то, соберись. Не брашнами он тебя встретит, верно. Но ты явись смиренницею, отбрось свою гордыню.
— Ох, тяжко! Ведь он же молокосос!
— Молокосос, а в порфире царской. Смирись! Была ты в порфире до времени. Ныне время твое вышло. Еще раз говорю: смирись! Ничего иного не осталось. Слышь, люди говорят: севодни в порфире, завтра в могиле. Таково всем нам досталось.
Сызнова зашлась в плаче царевна, была она безутешна. Напрасно князь Василий бормотал утешные слова — они улетали со слезами. И вдруг, словно разъяренная тигрица, мешая плач и страсть, набросилась на князя и повисла на нем, стеная:
— Хо-чу! Хо-чу! Нету мочи — хочу! Веди меня, куда хошь — хоть в опочивальню, хоть в мыльню.
Тяжелые парчовые одежды стесняли ее движения. Она сбрасывала их на ходу, бесстыдно оголяясь. Князь Василий оторопел от этого натиска. Он опасался, что кто-нибудь из доверенных слуг нежданно увидит нагую царевну. Благо они были вымуштрованы и без зова не являлись, но мало ли что.
Он поторопился увести царевну в мыльню. В печи дотлевали дрова, по счастью, в огромном баке была горячая вода. Софья скинула полотняную рубаху и осталась в чем мать родила. Она напала на князя, неловко разделывавшегося с застежками, рука ее бесцеремонно шарила в его портах, а губы искали его губ.
Наконец он разоблачился, хотя и без помощи постельников. Софья разожгла его своими бесцеремонностями. Откуда-то в ней, довольно тучной, взялась гибкость. Под ее натиском он растерялся и вначале покорно следовал ее желаниям. Она обратилась в беснующуюся фурию. Увлекла его на полок, теплый, выскобленный, повалила и подмяла под себя. Ошеломленный князь только охал, отдаваясь всецело ее бурному натиску. Наконец он ненадолго перехватил инициативу, но вскоре он опять оказался внизу.
Царевной двигала любовь и отчаяние. И того и другого накопилось чрезмерно. В конце концов, князь покорился, у него не оставалось сил: Софья отняла все до капли, пустив в ход упругую грудь, руки, губы, ягодицы.
Такого ее натиска князь еще не испытывал. Прошло не меньше часу, а уж он был совершенно изнеможен. То был приступ любовной ярости, когда плоть извергается словно вулкан, столько в ней накопилось внутренней энергии. И князю Василию, попытанному в любовных сражениях, равно как и в других иных, стало невмоготу.
— Ох, Софьюшка, — промямлил он, — нынче ты превзошла себя. Подмяла меня ровно ураган. Помилуй, силы более нету.
— Полежи, полежи, князинька, — грудь ее бурно вздымалась, — я и сама изнемогла. Но пощады тебе не дам. Столь много во мне накопилось — некуда девать. Один ты…
Не договорила. Был Федор с его могучей мужской статью. Уж он-то ублаготворял ее сверх меры. Его уж не стало: сказывали, в Троице вершили над ним суд, вели расспросные речи, подняли на дыбу, жгли до той поры, пока во всем не признался: и что против царя Петра умышлял, хотел Нарышкиных истребить и Преображенское сжечь и сообщников себе подобрал, назвал их поименно… Но имени царевны не упомянул.
И на посаде соорудили помост с плахою, и Федору с сообщниками палач снес головы.
Еще одну попытку предприняла царевна в своем любовном пылу, но князь Василий пребывал в том истовом состоянии, когда нету сил пошевелить ни рукой, ни ногой. Тогда царевна собрала его и свою одежду, затем бережно обмыла князя и сама забралась в бочку с теплой водой.
Казалось, она разрядилась. И теперь была готова ехать к Троице, смиривши все, что можно было смирить. Она в последний раз прильнула к князю, тот по обычаю перекрестил ее трижды, и тяжелая карета загрохотала по бревенчатой мостовой.
Два десятка всадников сопровождали экипаж царевны, не было прежней пышности выезда, когда ее карету окружало более сотни пеших и конных. Скромницей, смиренницей готовилась она предстать пред братом царем Петром, намеревалась обойти все храмы монастыря и у всех святых просить милосердия.
Неторопливо двигался кортеж. В каждом попутном храме царевна отстаивала на молитве. Более пуда свечей везли за ней, и всюду она теплила их перед иконами чтимых святых и Пресвятой Богородицы.
Две верные ей постельницы, обретавшиеся возле царицы Натальи, время от времени осведомляли ее о разговорах, которые велись у ненавистной мачехи. Щедро вознаграждала она их за таковую услугу. Но ничего утешительного не доносили они: у мачехи все время говорят о скором падении царевны, о том, что ее место даже не в тереме — в монастыре. Называли и монастыри — Девичий на Девичьем поле близ Москвы-реки. А последние недели вестей от постельниц и вовсе не было: видно, не с кем было передать. Да и опасною была эта пересылка.
Обида ее точила. Как же, один у мачехи разговор был: царевна-де опасна, коли не упрятать ее подалее. Она-де взмутит стрельцов и некоторую часть посадских своими жалостливыми посланиями и щедрыми посулами… Ее считали опасной! Стало быть, чуяли за ней силу и людей, которые взяли бы ее сторону, начнись на Москве смута. Однако у нее не было прежней уверенности в том, что найдутся люди меж стрельцов и посадских, которые встали бы за нее.
Тоскливо было на душе у царевны. Временами она выходила из кареты и брела пешком, особенно в попутных деревеньках. Пусть народ видит в ней смиренницу, покорную судьбе. Ведь она милостивица, и людей, падавших перед ней ниц, она велела подымать и награждать денежкою. Два окольничих следовали за ней с мешком медных денег и оделяли ими крестьян.
Вот и село Воздвиженское. Господи, сколь много народу высыпало ей навстречу. Софья кланялась на все стороны. Карета достигла главной площади. Глядя на жухлую траву, устилавшую ее, царевна невольно содрогнулась.
Вот здесь полтора года назад стоял грубо сколоченный помост с плахой. И ее любимец, Феденька Шакловитый, громогласно зачитывал грамоту, где перечислялись вины князей Хованских и их приспешников — ее верных слуг, коих она поспешно предала. Они-де злоумышляли не только против великих государей, но и против ее самой. И здесь Иван Милославский, этот наушник и губитель, вечно действовавший исподтишка, торопил ее произнести приговор — казнь. «Ежели ты не решишься, — пугал он ее, — все наружу выплывет, как ты с Хованским в сговоре была». И она решилась: на ее глазах пали головы князей Хованских и их единомышленников. И кровь окрасила зеленую траву. А потом она побурела, и тогда царевна приказала вылить на это место несколько ведер воды.
«Грех на мне, грех на мне, — бормотала она, глядя на это проклятое место, — отдала Хованских, отдала Шакловитого, отдала Юдина, отдала Обросима Петрова, отдала… Сколь иного верных людей отдала палачу… — Боже правый, как жить дальше!» Она мелко-мелко закрестилась, и дрожь пронизала ее всю.
Неожиданно к ней подъехал стольник Иван Бутурлин старший в сопровождении двух слуг. Он спешился и низко поклонился ей.
— Куда изволишь ехать, государыня царевна?
— К Троице. К государю брату Петру Алексеевичу. Желаю с ним говорить. Желаю просить его возвернуться к Москве.
— Государь Петр Алексеевич послал меня к тебе. Он не велит твоей милости ходить к Троице.
— Как так не велит! — вскинулась Софья. — Я желаю говорить с ним о замиреньи. Не гоже нам, брату и сестре, быть в распре. Да и в народе по сей причине великое неудовольствие.
— Великий государь трактовать с тобою не желает. На то его государская воля.
