Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги
Итак, я пошел во второй класс. Еще в августе мама была озабочена устройством меня в школу. Грамотой я овладел с четырех лет. Я много читал разных книг, которые были в большой отцовской библиотеке, не до конца распроданной в тридцать седьмом - тридцать восьмом годах, когда отца выгнали с работы, и он каждый час ждал ареста (который последовал все же, но тремя годами позже). Однако мама справедливо полагала, что ребенку все же необходимо систематическое школьное образование. Наверное, как раз в сорок третьем году при оккупационном режиме открылись школы. Однако проблема моего школьного обучения казалась неразрешимой. Уже я упоминал о том, что гражданская власть в городе была в руках городского Управления, сплошь состоящего из русских шовинистов, поддерживаемых высшей германской властью. Школы были разделены на русские и татарские. Причем в русские школы принимали всех, кроме татар. Сравнительно недалеко от дома, где мы проживали, находилась русская школа. Мама обивала пороги школьной канцелярии, но ей отказывали в приеме ее татарчонка.
- У нас для своих не хватает места! - поражаясь ее настойчивости отвечали ей и в городском Управлении, куда она ходила.. - Для татар создана школа на Кантарной, туда и отведите вашего сына.
Эта школа располагалась на другом конце города. Мама, во-первых, боялась отпускать меня одного так далеко. Сама она не могла меня отводить, потому что работала с раннего утра в "молочно-раздаточной кухне", которая была организована для помощи больным детям и в которую мама устроилась благодаря знакомым симферопольским врачам. Откровенно скажу, что боязнь мамы отпускать меня на другой край города была несколько наивной - я с приятелями, пока мама была на работе, успел уже много раз побывать во всех районах города. Второе обстоятельство было более обоснованным. Практически не оставалось не только в Симферополе, но и во всем Крыму достаточно образованных и культурных татарских учителей, их как буржуазных националистов при советской власти арестовывали по всему Крыму и расстреливали, этот процесс начался еще в двадцатых годах. Некоторые наши учителя и просветители тайно уехали в другие тюркоязычные республики, где им удавалось затеряться, некоторые затаились в крымских деревнях, отойдя от общественной и преподавательской деятельности. Мама разузнала, кто преподает в татарской школе (она хорошо знала образованный слой населения Крыма) и решила оставить меня дома, обоснованно решив, что обучение в такой "остаточной" школе будет крайне неэффективно. Так я остался вне школьного образования. Мама видела, как я переживал, как встречал возвращающегося после занятий моего русского дружка Димку, как слушал его рассказы о школьных событиях.
Но бывают странные стечения обстоятельств, которые выходят за рамки предсказаний теории вероятностей.
Как-то уже в середине сентября мама встретила на улице своего учителя математики по фамилии Серов. Мама была самой младшей студенткой в училище, всеобщей любимицей, и старый учитель хорошо ее помнил. Он обрадовался встрече и стал расспрашивать маму о жизни, и мама поведала ему о том, что ее сынишку не принимают в школу. Учитель Серов страшно возмутился, но сказал маме, что эта проблема может быть разрешена немедленно.
- Директор школы, в которую ты безуспешно пыталась устроить своего сына, мой старый товарищ. Прямо сейчас я пойду к нему, а ты завтра приходи в школу и проходи прямо в директорский кабинет.
Мама наутро пришла в то самое здание, в котором недавно безуспешно обивала пороги. Директор немедленно ее принял.
- Я хорошо его знал вашего отца, - сказал он маме, - и очень горевал, узнав о его трагической гибели. Мир праху его... Какие у вас трудности с сыном?
Мама ему все рассказала.
- Считайте, что ваш мальчик уже зачислен в ученики. Но у нас нет не только школьных парт, но и просто столов. Вы должны принести для сына стол и стул. Только прошу, чтобы стол был как можно меньше по размерам, потому что в младших классах очень тесно. Я распоряжусь, чтобы место для вашего сына нашли.
Через день мама тащила в школу где-то раздобытый квадратный столик, а я тащил табуретку. Уроки в тот день уже закончились, но в классе нас ждала учительница, с помощью которой мы с трудом нашли место и для моего столика. Разномастные столы и стулья стояли так плотно, что на перемене сидящие внутри класса не могли выйти, пока не выходили передние. По той же причине к доске наша учительница вызывала учеников только в редких случаях.
Учительница наша, Лидия Константиновна, была высокая, худая женщина лет, наверное, сорока пяти. Она всегда была печальна, всегда носила темное длинное платье, изношенную вязаную кофту. Мы, ученики, гармонировали своим внешним видом с нашим классом и с нашей любимой и оберегаемой Лидией Константиновной. Она была добра, но вместе с тем и строга. Баловства или непослушания на уроках у нас не было. Своей первой учительницей я почитаю ее, добрую Лидию Константиновну.
На переменках в теплые дни мы выходили во двор, в холод теснились в маленьком коридорчике или же оставались в классе. Некоторые ученики приносили с собой из дому бутерброды или что-нибудь другое. И на большой перемене вокруг тех, кто что-то жевал, собирались их соученики, и слышалось опротивевшее:
- Оставь, а? Оставь кусочек.
Попрошайничали почти все. Не позволяли себе эту ставшую обычной низость, как я помню, ученик Белокуренко и я. В классе было три отличника - Белокуренко, еще один, фамилию которого я забыл, и я. Тот, фамилию которого я забыл, тоже ежедневно попрошайничал. Белокуреннко, которого звали Володей, был первым учеником, вторым учеником был тот, фамилия которого забыта мной, третьим учеником был я. Всего в классе было, наверное, человек тридцать.
Среди не попрошайничающих был один мальчишка, к которому никто не подходил. Этот белокурый и голубоглазый, с полными губами и толстыми щеками мальчик доставал на каждой большой перемене из своего портфеля большую белую булку с какой-то начинкой внутри, доставал и демонстративно, с противной улыбкой, показывал всем большую кисть винограда, яблоко, или еще что-то вкусное. С этим странным в то время человеком никто не дружил, у него не просили даже самые отъявленные попрошайки, его вообще старались не замечать. Между прочим, какие все же это были тяжелые годы, если даже отпрыск какой-то очень благополучной под немецкой оккупацией семьи вынужден был ходить в такой чудовищный класс, каким был наш второй "А".
Лидия Константиновна вела в нашем втором классе все предметы, кроме пения.
Учитель пения был строгий мужчина лет сорока, высокий и худощавый. Он начинал урок, глядя в класс как в пустое пространство, не удостаивая вниманием отдельных индивидуумов. Только однажды он с удивлением заметил, что перед ним не микрофон в пустой студии, а живые мальчишки, по крайней мере один из них точно живой. И тем, кто привлек его внимание, оказался я. Дело было так.
- Записывайте текст песни, - бесстрастно произнес учитель и начал выписывать на доске мелом:
Коль славен наш Господь в СионеНе может изъяснить язык.Велик он в небесах на троне,В былинах на земли велик...
- Пишите так, как написано мной. Не "на земле", а "на земли". Это песня на церковно-славянском языке, она прославляет Бога православного...
Я дерзко поднял руку. Краем глаза учитель заметил поднятую руку и поморщился. Он не любил вопросов: все, что надо знать ученику он произносил не торопясь и внятно. Вопросов быть не должно. Поэтому он игнорировал мою поднятую руку.
Однако я был настойчив и поднял руку еще выше. Появившийся в поле его периферийного зрения объект, то есть поднятая рука, раздражал его, и он неприязненно задержал сквозь очки взгляд на назойливом существе.
- Что у вас? - он обращался к ученику младшего класса на "вы", как в старорежимной гимназии.
- Я мусульманин и не буду петь православную религиозную песню, - твердо произнес я, встав, как полагается, во весь рост.
Учитель был поражен. Нет, не дерзким отказом ученика был он удивлен, он вдруг заметил индивидуума. Прежде пестрый класс был для него чем-то вроде рисунка на обоях, и вдруг оказалось, что тут есть живые души. И даже не просто живые, а активно живые, умеющие дерзко протестовать. Он секунд пять внимательно глядел на меня. Я видел его глаза, в которых был холодный интерес.
- Садитесь! - только одно слово жестко произнес учитель пения и по-прежнему бесстрастно продолжал урок. Закончив писать весьма сложный для учеников второго класса текст, он начал своим резким голосом напевать мелодию последовательно каждых двух строк. Я не пел, и учитель раза два бросил на меня взгляд.
