Василий Ажаев - Вагон
Если у лагерника, к примеру, необходимость пожаловаться на что-то или на кого-то, он может изложить жалобу на бумаге и опустить ее в «ящик для заявлений». Такой ящик висит при входе в барак, и шутники называют его «ящик для дураков».
Говорят, есть и парикмахерская. Один парикмахер на всю зону. Будучи деловым человеком, он сам стрижет и бреет начальство, а для остальных организовал самообслуживание, «самоуголок» — на полочке лежат безопасная бритва, кусочек мыла, помазок и блюдце, на стене квадратик зеркала и над всем этим устройством призыв:
Тот, кто морду хочить броить, —Пусть прибор потом помоить.
Месяц за месяцем, месяц за месяцем новичок становится настоящим лагерником, привыкает. Ты тоже привыкнешь, Митя. Привыкнешь говорить о себе условно, этаким кодом. Предположим, кто-то в зоне спрашивает: «За что сидишь?» Ты называешь статью и срок наказания. На твой вопрос отвечают таким же кодом. И он и ты молчите, когда кто-нибудь из лагерной администрации повторяет: «Искупишь вину перед народом». Никто не возражает, мол, мне нечего искупать. Из разговора с большим начальником ты понял: о своей невиновности и о прочих таких вещах говорить бесполезно. Тебе ответят: «Все невиновные, известно». Или: «Выходит, по-твоему, органы сажают в лагеря невиновных, а?»
Единственное то, что работа не бессмысленная, нужная стране. Строим Транссибирскую железную дорогу. Однопутка превращается в первоклассную магистраль, создастся БАМ — Байкало-Амурская дорога к океану, которая пронижет стальной нитью северные районы Восточной Сибири и Дальнего Востока, принесет жизнь на неуютные, малонаселенные и вечномерзлые земли Советского Союза. Больше того, строительство имеет особое значение: артерия, связывающая Дальний Восток со всей страной, будет отодвинута от границ к северу, в места почти неприступные.
Твое дело на стройке — лаборатория. Размещается она в неуклюжем, похожем на длинный барак помещении. Едва войдешь внутрь — высокие столы, химическое стекло, приборы для испытаний материалов. Тебе сразу сообщили: руководитель лаборатории — не просто химик. Он профессор, видный ученый. Осужден по «шахтинскому процессу» и не имеет права на звание профессора, правильнее называть его «бывший профессор».
Подходя впервые к лаборатории, невольно замедляешь и замедляешь шаги. Что ждет там тебя? Какие люди, какая работа? Пришел рано, до звонка, и сразу согрела приветливость незнакомых людей в одинаковых серых ватниках. К москвичу интерес обострился, пришлось рассказать, где жил. Правда ли, что снесли Сухаревскую башню и в самом ли деле строится метро в районе Каланчевской площади?
У профессора, как у москвича, нашлось тоже много вопросов. Твоя квалификация его вполне устроила. Он вызвал заместителя, и они мгновенно сочинили приказ о зачислении тебя техником-лаборантом с сего числа (именно с сего числа пошел тебе паек с приварком и, что гораздо важнее, зачеты: считать день за два!).
Показали рабочее место: комнатка с большим прессом, стол, стул. Предстояло с помощью пресса испытывать на прочность бетон, из которого на далекой трассе складывались мосты, трубы и прочие сооружения. Ознакомившись с инструкцией и выслушав недолгие объяснения, приступил и в первый же день освоил работу. Сначала приносил со двора холодные кубики и аккуратно укладывал их стенками. Потом хватал увесистый гладкостенный, запотевший в тепле куб 20x20x20 сантиметров и ставил его на полированную площадку пресса. Движением рычага нагнетал давление и следил за стрелкой манометра. В какое-то мгновение стрелка замирала, начинала дрожать и бетонный куб разваливался на куски. Ты отмечал показание манометра и производил несложный расчет. В итоге выяснялась прочность кубика и прочность железнодорожного моста, сложенного из одного и того же бетона. Данные ты записывал в лабораторный журнал и в паспорт моста. Вот и все.
Работа немудреная, главное, она, говорят, полезна для стройки, полезна для страны. Ты берешь кубик, давишь его на прессе, делаешь расчет, записываешь результат. Берешь кубик, давишь, записываешь. Берешь кубик, давишь, записываешь. Работы хватает от звонка до звонка. Привыкнешь, Митя. «Не так уж страшно…» Берешь кубик, давишь, записываешь…
Твои товарищи тоже вроде при деле, им удалось устроиться поблизости. Не зря же говорят старожилы: чем дальше от управления, тем хуже работягам, мелкое начальство безжалостно тиранит, жаднее отрывает куски от пайка.
Володя Савелов в проектном отделе. Кроме него в этом отделе еще десятка два инженеров и техников. Остро отточенный карандаш, резинка, готовальня, рейсшина и логарифмическая линейка — орудия его труда, с ними Володя имел дело в Москве и часто вспоминал в долгой дороге.
Он с головой ушел в проект железнодорожного поселка, но чувствует себя скверно: и начальник, и заместитель, и старший инженер глаз с него не спускают. За вредителя считают, что ли? Хотя про них говорят, будто они сами сидят за вредительство. В общем, привыкнешь, Володя. Другого выхода нет.
Александр Николаевич Фетисов был директором завода, и его назначили в лагпункт, помом по труду. Он составляет разнарядки по требованию прорабов, распределяет людей по объектам. На наши розыгрыши добродушно отвечает: «Труба, конечно, пониже, но могу отыграться на ваших зачетах».
У Фетисова уже полно забот: много неполадок и безобразий, охрана своими строгостями мешает производству, нормы с потолка, блат и взятки, нельзя с этим мириться. Значит, предстоит бой с жуликами и филонами, бой каждый день и каждый час. Александр Николаевич намерен убедить в необходимости этой борьбы своего начальника, который озадачен его энергией и непримиримостью. В крайнем случае, говорит Фетисов, вернусь к специальности слесаря, подходящая мастерская имеется.
Зимин Павел Матвеевич тоже работает почти по специальности. Инструктор в штабе соревнования и ударничества. Есть, оказывается, в лагере такой штаб.
— Та же вроде бы партийная работа, — грустно улыбаясь, говорит Зимин.
Он крепко было взялся за работу в этом самом штабе, успел сразу поспорить с руководством. Его осадили: мол, вы заключенный, не забывайте свое место.
Дорогой Павел Матвеевич. Мне так и не удалось потом узнать о твоей судьбе. Знаю только, тебя настиг, поглотил в своей пучине тридцать седьмой год.
Воробьеву и Севастьянову поручили сколотить из крестьян плотницкую бригаду, так что «жлобы» оказались все вместе. Плотников отправили на трассу рубить дома. Прощание вышло почти трогательным. Воробьев протянул руку Зимину. «Ты, комиссар, умный и душевный мужик. Жаль, такие не занимались деревней, может, не погибла бы она. Будь жив». Севастьянов, прощаясь, укорил Фетисова: «Вот хаяли вы нас как хотели, а мы работники, можем любую работу. Сказано рубить дома, будем рубить. Скажут возить землю тачками или грабарками — пожалуйста. А почему? Мы работники. Не блатные, которые фордыбачут».
Блатные действительно фордыбачили. Они быстренько нашли в лагпункте своих, и Кулаков от всей бражки заявил отказ от работы. Было разыграно красочное представление: «Мы работать не могим, пусть работает Ибрагим». «Тачка, тачка, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся». «Мы люди интеллигентные, наше дело взять скулу, помыть кожу с сарой». Словом, урки устраивали «парад ретур с понтом». Смысл его заключался, как объяснил Мосолов, в том, чтобы не ехать на трассу, закрепиться в комендантском лагпункте.
Игорь удивил лагерную администрацию, заявил, что пойдет на любую работу. Хотелось бы, конечно, бетонщиком. После выяснения, где он получил квалификацию, сразу определили на бетонный завод. Кореши попробовали мутить воду, повлиять на Игоря, затеяли «шухер», но получили решительный отпор. Одна беда: бетонный завод был на другом лагпункте. Мы дали клятву не забывать друг друга и распрощались.
На наших глазах этап в тысячу человек незаметно и быстро растворился.
К вечеру возвращаемся «домой» — в зону, в наш барак. По возможности приходим не пустые — с дровишками, с досочками, со щепками и даже со стружками; много требовалось топлива, чтобы хоть толику тепла вдуть в прорву огромного холодного барака.
Обмениваемся впечатлениями за день. Товарищи постарше, вроде Зимина, Фетисова, по уши влезли в хлопоты, у них не бывает досуга, они постоянно сражаются с несправедливостями. Лагерники помоложе заводят игры. Главное развлечение — девочки. Дома ребята пошли бы с ними в кино, на танцы или просто гулять, «прошвырнуться». А здесь девочки запрещены категорически, противопоказаны свирепому режиму. Да и какая может быть в этом реальность, если фактически девочек в лагере — единицы в поле зрения?
Итак, не надо о девочках, не нужно о доме. Каждый внушает себе: не тронь, не думай об этом. А о чем думать? Вообще поменьше думай, поменьше вспоминай, поменьше задавай вопросов себе и товарищам.
