Колин Маккалоу - Песнь о Трое
Вернувшись в лагерь, мы с Диомедом тут же принялись за работу в поселении лазутчиков и работали не покладая рук. Среди новобранцев были те, кто выказывал старательность и рвение, но были и такие, кто сник и расхаживал с мрачным лицом. Я перекинулся парой слов с Терситом и Синоном, и они согласились, что неприжившиеся должны исчезнуть. В конце концов из первоначальных трех сотен новобранцев у меня осталось двести пятьдесят четыре, и я считал, что мне повезло.
Глава пятнадцатая,
рассказанная Диомедом
Одиссей — выдающийся муж. Даже смотреть, как он обращается с рабом, уже поучительно. К концу первой луны наши двести пятьдесят четыре лазутчика стали именно такими, как мы хотели, хотя на задание их отправлять было еще рано. Я проводил с ними почти столько же времени, сколько и с воинами, которых привел из Аргоса, но то, чему я учился у Одиссея, позволяло мне лучше руководить своим войском и направлять его, затрачивая на это вполовину меньше времени, чем обычно. Среди воинов больше не было недовольства, когда я был в отлучке, и командиры больше не ссорились — я использовал методы Одиссея с большим толком. Конечно, я слышал шутки и перехватывал лукавые взгляды, которыми обменивались мои аргивляне всякий раз, когда видели меня с Одиссеем; даже другие цари начинали сомневаться в природе нашей дружбы. Меня это вовсе не огорчало. Если бы то, о чем они думали, было правдой, я бы не имел ничего против, кроме того, надо отдать им должное, в их отношении не было ни злобы, ни порицания. Все мужи были вольны утолять свой сексуальный голод с тем полом, который они предпочитали. Обычно — с женщинами, но во время долгого военного похода в чужих странах женщины были не так доступны. Чужеземки никогда не могли заменить нам наших супруг и возлюбленных, женщин нашей страны. В таких обстоятельствах лучше наслаждаться любовью с другом, который сражается рядом с тобой в битве и отгоняет врага своим мечом, пока ты поднимаешь свой.
Когда осень была в разгаре, Одиссей велел мне отправиться к Агамемнону и засвидетельствовать ему свое почтение. Я пошел, терзаясь любопытством, в чем было дело: в последнее время Одиссей часто тайно совещался с Нестором, но не говорил мне, что обсуждалось на этих советах.
Уже пять лун мы не видели и намека на троянскую армию, и в лагере воцарилось уныние. Трудностей с провизией мы не испытывали, так как побережье к северу от Троады и дальний берег Геллеспонта изобиловали фуражом. При одном взгляде на наши рыщущие в поисках съестного отряды проживавшие в тех землях племена бросались врассыпную. Но мы были так далеко от дома, что не могли съездить на родину навестить родных. Верховный царь не давал никаких приказов — ни возвращаться домой, ни идти в атаку, ничего.
Войдя в шатер Агамемнона, я увидел, что Одиссей был уже там и ничего особенного в его виде не было.
— Я должен был бы знать: если появился Одиссей, то и без тебя не обойтись, — заметил верховный царь.
Я улыбнулся, но ничего не ответил.
— Одиссей, чего ты хочешь?
— Собрать совет, мой господин. Давно уже пора все обсудить.
— Совершенно согласен! Например, что происходит в небезызвестной тебе лощине и почему я никогда не могу найти ни тебя, ни Диомеда после того, как стемнеет? Я хотел собрать совет еще вчера вечером.
Одиссей ответил на царское неодобрение со свойственным ему изяществом. Для начала он улыбнулся — улыбкой, которая могла победить непримиримых врагов, улыбкой, которая могла очаровать мужа намного холоднее, чем Агамемнон.
— Мой господин, я все расскажу, но — на совете.
— Очень хорошо. Оставайся здесь, пока все не соберутся. Если я позволю тебе уйти, ты можешь и не вернуться.
Первым пришел Менелай, жалкий, как всегда. Робко кивнув нам, он сгорбился на стуле в самом дальнем и темном углу комнаты. Бедный, растоптанный Менелай. Возможно, он начинал понимать, что в замыслах его властного брата Елена играла второстепенную роль, и, наверно, уже почти отчаялся когда-нибудь ее вернуть. Мысль о ней пробудила воспоминания теперь уже девятилетней давности; какой же она оказалась шлюшкой! Думает только о собственном удовольствии и безразлична к желаниям мужа. Такая красавица! И такая себялюбивая! О, как же она, должно быть, вертела Менелаем! Я никогда не испытывал к нему ненависти, он был слишком мелок и больше заслуживал жалости, чем презрения. И он любил ее так, как я никогда не мог полюбить ни одну женщину.
Ахилл вошел вместе с Патроклом, за ними трусил Феникс, так же как Аргус — собака Одиссея — трусила за ним, когда тот был на Итаке. Феникс был настолько же предан, насколько бдителен. Они поклонились, Ахилл холодно и с очевидной неохотой. Я находил его странным. И я заметил, что Одиссей не испытывает к нему симпатии. Мои же собственные чувства по отношению к нему слишком мало для меня значили, чтобы втайне посоветовать ему быть с Агамемноном повежливее. Даже если этот юноша и был предводителем мирмидонян, ему не следовало так открыто выражать свою неприязнь. Остаться в битве один на один с противником, быть брошенным на произвол судьбы, — это очень легко устроить и очень трудно чем-нибудь объяснить, кроме отсутствия у царя полководческого таланта. Когда я увидел выражение глаз Патрокла, то не смог сдержать улыбки: вот уж где была нежная дружба! По крайней мере, с одной стороны. Ахилл принимал ее как должное. Он больше жаждал гореть в битве, чем от плотских удовольствий.
Махаон пришел один и сел, не сказав ни слова. Он и его брат Подалирий были самыми лучшими лекарями в Элладе и значили для нашего войска больше, чем отряд конников. Подалирий был затворником, предпочитая свой шатер военным советам, в то время как Махаон, напротив, обладал натурой неугомонной и энергичной, умел командовать и в сражении не уступал десяти мирмидонянам. Изящно вплыл Идоменей в сопровождении Мериона, — воспользовавшись могуществом критского трона и положением одного из главных вождей, он, вместо того чтобы преклонить колено перед Агамемноном, просто поклонился. Глаза Агамемнона сверкнули; я спросил себя, уж не подумал ли верховный царь, будто Крит чересчур задрал нос, но его лицо осталось непроницаемым. Идоменей был фатом, но он был крепко сложен и считался хорошим вождем. Из них двоих Мерион — его двоюродный брат и наследник — был, пожалуй, лучшим; я никогда не чурался разделить с ним трапезу или вместе попробовать силы в бойцовском поединке. В них обоих нельзя было не признать критян.
Мелкой и быстрой поступью проследовал к своему особому стулу Нестор. Проходя мимо, он кивнул Агамемнону, но тот и не подумал обидеться. Когда мы были детьми, Нестор всех нас качал у себя на руках. Его единственный недостаток заключался в склонности слишком часто ударяться в воспоминания о «былых днях» и в том, что он считал сегодняшнее поколение царей неженками. Но все любили его. Одиссей его обожал. С собой Нестор привел своего старшего сына.
Аякс прибыл со своей веселой компанией — сводным братом Тевкром и двоюродным братом из Локриды, Малым Аяксом, сыном царя Оилея. Они молча расселись вдоль дальней стены, явно чувствуя себя неловко. Я с нетерпением ждал дня, когда увижу Аякса на поле битвы (при Сигее мы сражались вдали друг от друга), увижу, как эти руки с буграми мускулов управляются с его знаменитой секирой.
Сразу следом вошел Менесфей, славный верховный царь Аттики, которому хватило ума не разыгрывать из себя второго Тесея. В нем не было и десятой доли того, что было в Тесее, но в ком было больше? Последним пришел Паламед. Он сел между мной и Одиссеем. С моей стороны было бы неблагоразумно любить его, раз Одиссей его ненавидел. Почему — я не знал, хотя до меня дошли слухи о том, что Паламед чем-то оскорбил его, когда вместе с Агамемноном ездил на Итаку, чтобы призвать его на войну. Одиссей терпеливо ждал своего часа, но в том, что он отомстит, я не сомневался. Его месть не будет горячей и кровавой. Одиссей предпочитал ее остудить. Жреца Калханта не было — очень любопытно.
Агамемнон начал довольно натянуто:
— Это первый настоящий совет, который я созвал с тех пор, как мы высадились на земле Трои. Вы все знаете, как обстоят дела, поэтому нет нужды об этом напоминать. С вами будет говорить Одиссей, а не я. Несмотря на то что я ваш повелитель и вы с радостью дали мне свои войска, я уважаю ваше право лишить меня своей поддержки, вопреки клятве на четвертованном коне. Патрокл, ты будешь в ответе за жезл, но сейчас отдай его Одиссею.
Тот вышел на середину комнаты (Агамемнон уступил надвигающимся холодам и построил себе каменный дом, хотя это было символом постоянства), грива рыжих волос волнами спадала на плечи, оставляя открытым его прекрасное лицо, взгляд огромных серых глаз пронизывал нас насквозь — несмотря на свои царские титулы, мы оставались простыми смертными. Мы, ахейцы, всегда ценили способность предвидеть будущее, а Одиссей обладал ею в полной мере.
