Александр Марков - Троица
Новый Девичий монастырь доселе не взят: немцы и поляки уселись там крепко, а бедных инокинь себе прислуживать нудят. Изболелась душа моя за царевну Ксению: неужто судьбами Божьими ей еще новые страдания уготованы? Она ведь невинная душа; долго ли ей за батюшкины грехи терпеть? Смилуйся, Боже, над ней.
Еще узнал я, что сельцо-то мое Горбатово, видать, за мною все же сохраняется. Потому что, хотя и вправду поместья, Сигизмундом пожалованные, отняты у владельцев, но дана поблажка людям, у коих иных поместий вовсе нету. Стало быть, напрасно я туда не поехал. Надо бы время изыскать и посетить свое имение, пока его казаки не побрали.
Июля 20-го дня
У Кулижских ворот казаки пьяные напали на земских ратных людей, стали их бить и кафтаны отбирать. Келарь Аврамий мне сказал:
— Сбегай, Данило, посмотри, о чем шум.
Прибежал я, смотрю: драка учинилась изрядная. Земские вопят:
— Братцы, на помощь, совсем одолели дьяволы нечистые, казачьё окаянное! Бей их, братцы!
Вот явилась рать земская, навалились на казаков дружно, похватали их человек двадцать. А воевода Плещеев сказал:
— Нечего тут суды судить, время теперь лихое военное: по чести и по правде приговорить их пристало к смерти. Вяжите их, братцы, покрепче, да каждому камень на шею, да в воду их. Упокой, Господи, души заблудших рабов твоих, разбойных казачишек.
И тотчас же это было исполнено: бросили казаков в речку Яузу, только вода над ними запузырилась, и не стало их, словно и не было.
Келарь Аврамий, узнав о том, возмутился возмущением великим:
— Обида вышла казакам тяжкая. От такого корня дурной росток произрасти может. Опасаюсь теперь многого смертоубийства и междоусобной брани.
И пошел он в казачий стан со святою водой и крестом изукрашенным, казаков умирять.
Июля 21-го дня
Аврамий меня надоумил: в здешнем поместном приказе Сигизмундову жалованую грамоту переписать или, не переписывая, прямо под королевским рукоприложением поставить Прокофиево Ляпунова, Дмитриево Трубецкого и Иваново Заруцкого. Эти три правителя ныне в России главнейшие, выше них только Бог, они вместо царя у нас. К слову скажу: Ивашко-то Заруцкий грамоте не учен, имени своего написать не умеет, и того ради князь Трубецкой за него подписуется.
Казаки сегодня расшумелись. Я пошел посмотреть на их собрание, а меня не пускают: видят, что не свой, не казак, и гонят взашей, и даже грозят злыми угрозами и лают нелепыми словами.
— Всех вас, земских людей, — говорят, — за ноги подвесим и конями разорвем, чтобы товарищей наших в воду не сажали.
Хоть и не смог я самолично на тот казачий круг попасть, но сумел все что надо выведать у казачка молоденького: вина принес да простецом прикинулся, вот беседа и завязалась.
Казаки на Ляпунова измену возводят: выловили тех несчастных утопленников из речки и в круг принесли, и над мертвыми телами гневные речи говорили. А еще того хуже — нашли где-то грамоту, писаную Прокофием, а в грамоте сказано: «Люди добрые, православные христиане! Ведомо нам, как казаки вас грабят и обирают бессовестно. Потерпите еще немного, как и мы сами их терпим. Вот возьмем Москву, успокоим землю, тогда всех казаков сразу перебьем.»
Я как услышал о том, сразу к Аврамию побежал. А потом к самому Ляпунову. Но туда меня не пустили и на порог: заносчив стал Прокофий, не станет с неведомым человеком слова молвить. А сторожа Прокофиева мне сказали:
— Не печалься, малец: Прокофий Петрович теперь заняты, но им все ведомо; верные люди уже донесли о казацком злоумышлении.
А вскоре вышел из избы сам Ляпунов: телом крепок, мышцы толстые, лицом суров весьма и грозен, возрасту посреднего. Сел он на коня и поехал прочь, а прислужникам своим и дворянам крикнул:
— Казаки меня в изменники рядят, а вы и не заступитесь. Прощайте! А я в Рязани посижу да погляжу, как вы без меня будете с поляками управляться.
Дворяне да прислужники вмале замешкались, а потом повскакали все на коней и помчались воеводу догонять. Я тоже поехал. А Ляпунов уж далеко ушел: насилу мы его под Симоновым монастырем настигли.
Упали все с коней прямо наземь, и давай челом бить:
— Батюшка, государь Прокофий Петрович! Не губи! Пожалуй, ворочайся! Без тебя мы святого дела составить не возможем, Москву не освободим, а казаки нас всех порубают и поместья отберут. А мы уж за тебя порадеем, в обиду не дадим, мы и помереть за тебя рады.
Долго его упрашивали. Он в седле сидел гордо, хмурился, усы топорщил, молчал. Наконец умилостивился жалостными словами, поворотил коня и поехал обратно.
Июля 22-го дня
О горе лютое! О Боже милосердный, доколе не иссякнет фиал гнева твоего, на нас изливаемый?
Казаки Ляпунова убили. Заманили его на круг свой казачий. Он не смутился, пришел. «Никто не посмеет сказать, что я казачишек мятежных испужался».
Они ему грамоту суют:
— Ты писал?
— Нет, не я.
— Рука-то твоя!
Поглядел Ляпунов на грамоту пристально.
— Рука на мою похожа, но не моя. Это врагами делано. Откуда вы, братцы, взяли сие письмецо?
— Врешь, ты писал!
— Кабы я писал, я бы теперь не отказывался. Я вас, братцы, не боюсь — хотите, убейте меня! А Ляпунов отродясь не лгал и лгать не станет, хоть бы иради жизни своей. Всех казаков побить — мне таковое неразумное дело и в ум не войдет. А наказать вас пристало, чтоб не сеяли смуты в православном воинстве, да чтоб под честных воевод не копали. И я вас, братцы, видит Бог, накажу.
— Бей его! — закричали казаки. И ничего уже более не слушали: обнажили сабли и бросились всем множеством на Прокофия, и тут же его до смерти зарубили.
Июля 23-го дня
Земские ополченцы не только в скорби великой и унынии от гибели славного воеводы, но и в страхе и в ужасе от казаков. Ждут со дня на день, когда казаки их бить придут. Пока же до явного боя дело не дошло, но много бранных слов говорится и иных грубостей делается.
А Иван Заруцкий сказал:
— Я, — говорит, — премного печалюсь о Прокофии. Я его казнить не веливал, это мои люди по своему усмотрению распорядились. Но по правде сказать, печалиться нечего. Есть у нас и другие добрые воеводы. Вот хоть бы и я сам: чем не замена Ляпунову? Сами увидите: мы и без Прокофия литву будем бить не хуже.
А земские уже разбегаться начали: сегодня вологодские дворяне и дети боярские, до шести десятков, тайно ушли домой. И другие меж собою о бегстве уговариваются.
Июля 28-го дня
В казацких таборах учинился внезапно великий вопль и свист: выскочили казаки из землянок своих и к бою изготовились, и стали оружные туда-сюда ездить. У нас в земском таборе случилось смятение от страха: все мы возомнили, что казаки против нас ополчаются. Сотни две наших тотчас ускакали прочь и не вернулись, да и остальные о том же помышляли. Но обошлось на этот раз: Заруцкий казаков повел не на нас, а на приступ к Девичьему монастырю. Ох, и во-время же я Настёнку оттуда вытащил!
Поскакал я поглядеть. Казаки в великом числе облегли монастырь и смело на приступ кинулись. Но немцы в них стали сильно стрелять, и казаки отступили с немалым уроном. Заруцкий же не дал врагам опомниться и вдругорядь повел на приступ. Так приступали они целый день до вечера. Когда же настала тьма ночная, я обратно поехал к нашему стану на Яузу.
Августа 4-го дня. О взятии девичьего монастыря
Не достало у немцев зелья пищального: Гонсевский к ним ночью прислал 20 человек, а у каждого по мешку с порохом. Но и этот порох быстро исстреляли. Тогда немцы сдались на казачью волю. У казаков же известно, какая воля, только злое своевольство, чести и закона они не ведают. Схватили немцев и всем головы поотсекли. А потом в монастырь повалили толпой на грабеж.
— Веселей, братцы! — кричали они. — Поднажми! Воротца-то узковаты! Там монашек молодых полно, ужо мы позабавимся!
Тут я ужаснулся великим ужасом, из-за Ксении царевны. Боже, думаю, упаси ее и сохрани от буйства казачьего! И побежал я пеший в монастырь, вовсе о сбережении жизни своей не помышляя. Только лик царевнин перед глазами видел, и как помогала она мне, когда я в Троице во осаде конечно погибал и пропадал.
Заметили меня казаки, окаянные воровские черти, стали по лицу кулаками бить, а потом и сапогами.
— Ах ты, щенок, земская харя, ляпуновский прихвостень! Как мы кровь свою проливали, вы в сторонке стояли, а как монастырским добром поживиться, вы первыми лезете! Вот тебе! Получи свою долю!
Убили меня чуть не до смерти. Я и с земли встать не мог, переломанных ради ребер.
А казаки в монастыре лютовали. Потом пригнали возов, и стали монашек выводить и на возы сажать. Выводили же бедных черниц безо всякого добра, едва не донага раздетых и обобранных. Будь человек хоть с каменным сердцем, и тот от такого жалостного зрелища не смог бы слез удержать.
