Владислав Бахревский - Смута
Глаза Марины Юрьевны наполнились слезами, но она смеялась.
– Спасибо! Спасибо, святой отец! – И остановила взгляд на Бенедикте Ансерыне.
Монах вдруг прочитал на латыни стихи:
Здесь закопан одер, работяга послушный.Загонял его до смерти возчик бездушный.Злой и юный к годам состраданья не знает.Плохо старцам, коль ими юнцы понукают.
Стихи были неуместные. Антоний, грохнув чарой по столу, вдруг запел:
О милая, милая, милая, милая Родина.Я листочек с дерева твоего,Унесенный бурей.Я летел, безумный, наслаждаясьПолетом,Чужою, чужою, чужою, чужою красой,И вот я – один-одинешенек.Я искал, безумный, и нашел тоску.Бездонную бочку тоски.Сколько бы я ни пил —Напитка не убывает.Нет тебя милее,Милая, милая, милая, милая Родина.
– Родина?! – Иоанн-Фаддей улыбнулся, как всегда, уверенно, все зная наперед, и нежданно для себя выказал растерянность. – Я родился в Испании, я жил в Риме, я жил в Кракове. Я ныне в России, но имею послание руководящих мною нести послушание в Персии… Родина – как детство. Прекрасно, но очень далеко. – Мне понятны чувства отца Бенедикта, – поддержала беседу Марина Юрьевна. – Но я должна признать, что моя судьба имеет сходство с судьбой отца Иоанна-Фаддея: им руководит Рим, а мною – Небо. Я – чужестранка – государыня всея Руси. Моя жизнь на Родине, милой Родине, была только приуготовлением к служению великой земле, чужому, но великому народу. – А моя родина там, где моя королева, – изумив всех, прошелестел сухими, мертвеющими губами Бенедикт. Марина Юрьевна восторженно вспорхнула и поцеловала монаха.
– Благодарю вас, святые отцы. Близится первый час нового года! Помолитесь за всех нас.
Ей не терпелось остаться одной, чтобы уловить пророческие дуновения новорожденного Завтра. Увядшие минуты дряхлого старого года ничего уже не обещали, ни лучшего, ни худшего. Но за ними, за безвкусными, бесцветными, ложившимися на порог перед закрытой дверью, за которой первое мгновение всех надежд на надежду…
Марина смотрела на стрелки часов. Вот уже слились. Вот большая – дрогнула…
Марине показалось, что в комнате сквозняк. Дрожа, леденея пальцами, постукивая зубами, погасила свечи, кроме одной.
Достала из походного ларца сулею с драгоценным заморским вином, не налила, капнула на донышко своей, в виде кувшинки, чарочки. Прикоснулась к вину губами, растворяя себя в стихии нежного и пронзительного.
О капля вина! Ты способна наполнить человека до краев, потому что в тебе не память о жизни, а жизнь.
Марина Юрьевна засмеялась и языком, сложенным трубочкой, стрельнула по-змеиному в золотое донце.
Погружаясь в пучины наслаждения, закрыла глаза и внутренним взором вызвала трон Дмитрия – дивное сооружение из чистого золота, называемое у русских престолом. И засиял он перед нею, и осматривала она его, словно искала что-то. Высотою трон был в четыре локтя, покрыт сверху четырьмя скрещенными щитами, над которыми на золотом куполе грозно щерился клювом, когтями и вздыбленными перьями золотой двуглавый орел. Со щитов над пилястрами свешивались с обеих сторон престола жемчужные кисти с вплетенными нитями алмазов и яхонтов. Это было похоже на белопенную струю водопада, исторгающего радугу. Кисти из серебра ниспадали на грифонов. Грифоны, поднявшись на задние лапы, поддерживали щиты и купол. Сами грифоны опирались лапами на серебряных львов, которые если и были меньше, чем настоящие львы, так не потому, что не хватило серебра, но чтобы не заслонить царственного первенства у сидящего на престоле. Передними лапами львы держали золотые подсвечники, освещая и престол, и шесть ступеней к нему, покрытых золотой парчой.
Марина Юрьевна вызывала в себе видение престола перед каждым своим погружением в счастливое минувшее.
Сегодня, в первый час нового, 1608 года, она переживала день 3 января 1606 года, когда от Дмитрия прибыл Ян Бучинский с настойчивым требованием отправляться в Москву… Дабы разжечь охоту к путешествию, Дмитрий прислал отцу триста тысяч серебром, а ее брату Станиславу – пятьдесят…
В дверь постучали нерешительно, но и нетерпеливо. Кто-то из своих. Запыхавшись, вошла фрейлина Барбара Казановская.
– Ваше величество! Марина! Милая наша королева! Скорее пойдемте смотреть на луну. Луна являет чудо. Все наши на улице. Все в волнении. Все признают, что это добрый знак.
12В ту ночь земля была из золотисто-белого, из веселого серебра. Луна, наклоня лик, сияла простодушием, и всем было видно, что она еле сдерживается поведать всему миру о своей детской счастливой тайне. Три цветные, яркие, как при солнце, радуги окружали полный, превосходной округлости диск.
– Луна, Марина Юрьевна, сегодня про вашу царскую честь! – сказал государыне стрелец из караула.
Стрелец был чернобров, русобород. Так хорош статью, что Марина Юрьевна нечаянно вздохнула.
– Какие новости в белом свете? – спросила она стрельца тихонько.
– Петрашку, говорят, в Москве повесили.
– Кто это?! – Марина Юрьевна, чтоб выглядеть православной, перекрестилась.
– Тот, что царевичем себя называл, сыном царя Федора. Он в Туле с Болотниковым сидел.
– А с Болотниковым что?
– Да что? В тюрьме, чай, в цепях, – и, как заговорщик, понизил голос: – Есть и для вас весточка. Самых болезных из ваших, чтоб ненароком не заразить ваше величество, велено в Архангельск отослать.
– Дева Мария! – отшатнулась царица. – Да кто же между нашими здоровый? Все хворы! Архангельск – это же на Белом море! С архангелами хорошо только в небе.
– Может, и обойдется! – утешил стрелец. – В Москве то одно надумают, то другое, а остается все по-прежнему. Чай, не Иван Васильевич в государях.
Стрелец отошел, но Марина Юрьевна его окликнула.
– Мой Дмитрий Иоаннович любил в снежки играть. Скажи стрельцам, пусть потешатся.
– Мороз большой, ваше величество! – Стрелец руками развел. – На морозе снежка не скатаешь. Вот придет Масленица, снег отволгнет, коль тепло будет, тогда за милую душу, потешим.
Марина Юрьевна взяла снега, помяла варежками, пустила в стрельца, но снег рассыпался в воздухе алмазной пылью. И похолодела. О неверная память! Вспоминая трон Дмитрия, забыла о топазе. Ведь был топаз под орлом. Огромный топаз, величиной с придорожный камень. Наверняка превосходил ценой алмазы и жемчуг.
Уже дома, у печи, счастливая от превосходной красоты ночи, от бодрости всех домашних, подумала: «Столько было драгоценностей!»
И снова мысли стремниной.
«Остался ли в сердце, в печени или где там еще хоть какой-то добрый след от того обладания? Была царицей, была первой дамой среди поляков, русских и множества народов. Но где он, кристалл этого первенства?»
Желала вот сию же минуту быть со стрельцом, ласковым, могучим. Он – раб. А она, царица, и над рабом не вольна… А весь ужас в том, что она – царица, обладавшая превосходнейшими сокровищами мира, – желает раба. Чем больше клокочет гордость, тем ненасытней рабское желание…
Расплакалась.
Марина Юрьевна стояла над рекою Которослью. Стрельцы открыли для нее калитку и сами попрятались, чтоб не мешать царице. Марина Юрьевна вышла с Барбарой Казановской, любовалась розовым небом. С береговых круч катались на санках детишки. Девочки выбирали пологие склоны, чтобы катиться не очень быстро, но очень долго, чуть ли не до другого берега. Мальчикам нравилась опасная езда. Они разгоняли санки, падали на них и круто летели вниз, целя на выступ. Выступ бросал их санки в воздух, и не всякий справлялся со скоростью. Санки – в одну сторону, седоки в другую, но не то было дорого – никто из мальчиков не выбирал легкого пути. Хоть голову сломи, да не трусь.
– Наши рыцари уверяют, что много смелее русских, – сказала Марина Юрьевна фрейлине. – Вон тот, самый маленький! Я считала – он двенадцать раз упал. И опять лезет в гору, чтобы упасть в тринадцатый.
– А я на женщин смотрю, – призналась Барбара, показывая на прорубь, где местные хозяйки черпали воду и несли деревянные тяжелые ведра на коромыслах. – Как они ходят! Загляденье. И все хороши собой. Все!
– Мир не знает русских. – Странная улыбка кривила Марине Юрьевне ее тонкие, посиневшие на морозе губы. – Мы одни могли бы соединить этот дикий русский остров со всем миром, но русские не верят нам.
– Ваше величество, не пора ли домой? Вы озябли!
Марина Юрьевна закрыла рот пуховой рукавичкой и пошла к калитке, стрельцы, постукивая нога о ногу, улыбались царице.
– Но ведь это другие стрельцы! – догадалась Марина Юрьевна. – Не те, что нас охраняли вчера. И, однако, их лица знакомы. Я их всех где-то уже видела.
Марина Юрьевна говорила по-польски, но один из стрельцов понял, о чем речь, и сказал:
– Мы, царица, пришли из Карелии на смену. А с вашим царским величеством мы шли сюда из Москвы, стерегли вас год тому назад.
