Маргерит Юрсенар - Философский камень
От попыток облегчить страдания приора с помощью опиатов пришлось отказаться. Однажды вечером он сам отстранил успокоительное питье.
— Поймите меня, Себастьян, — прошептал он с мучительной тревогой, как видно, опасаясь возражении врача. Мне не хотелось бы спать в ту минуту, когда... Et invenit dormientes[34]...
Философ понимающе кивнул. Отныне его роль при умирающем свелась к тому, чтобы постараться влить в него несколько ложек бульона или помочь брату, исполнявшему обязанности сиделки, поднимать это большое изможденное тело, от которого уже веяло тленом. Возвращаясь поздней ночью в свою каморку при лечебнице, Зенон засыпал, не раздеваясь и со дня на день ожидая, что очередной приступ удушья унесет приора в могилу.
Однажды ночью ему послышалось, что к его келье по плитам коридора приближаются быстрые шаги. Он мгновенно вскочил и распахнул дверь. В коридоре не было ни души И все-таки он бросился к приору.
Жан-Луи де Берлемон сидел на своем ложе, прислонившись к валику и подушкам. Взгляд его широко открытых глаз устремился на врача с выражением безграничной заботливости.
— Уезжайте, Зенон! — проговорил приор. — После моей смерти... — И он зашелся в кашле.
Потрясенный Зенон инстинктивно обернулся, чтобы проверить, не услышал ли его монах, сидевший на своей табуретке. Но старик дремал, покачивая головой. Обессиленный приор откинулся на подушки и впал в тревожное забытье. Зенон с бьющимся сердцем склонился над ним, борясь с искушением привести его в чувство, чтобы услышать еще хоть слово или поймать взгляд. Он не верил своим ушам, не верил своему рассудку. Минуту спустя Зенон присел у кровати. Что ж, быть может, приор с самого начала знал его настоящее имя...
По телу больного пробегал слабый трепет. Зенон начал медленно растирать ему ноги от ступни кверху, как его учила когда-то хозяйка Фрёшё. Этот массаж заменял все препараты опия. В конце концов врач и сам заснул, сидя на краю постели и уткнувшись лицом в ладони.
Утром он спустился в трапезную выпить чашку теплого супа. И увидел там Пьера де Амера. Возглас приора, как дурная примета, оживил все тревоги алхимика. Он отвел эконома в сторону и сказал ему в упор:
— Надеюсь, вы положили конец безрассудствам ваших друзей...
Он хотел было заговорить о чести и безопасности обители. Но эконом избавил его от этого унижения.
— Не понимаю, о чем речь, — отрезал он.
И ушел, громко стуча сандалиями.
Вечером приора соборовали в третий раз. В маленькую келью и прилегающую к ней часовню набились монахи со свечами в руках. Некоторые плакали, другие просто напустили на себя приличествующую церемонии печаль. Больной, почти уже не способный двигаться, казалось, из последних сил боролся с мучительной одышкой и невидящим взором глядел на желтое пламя свечей. После отходной присутствовавшие потянулись к двери, оставив в келье лишь двух монахов с четками. Зенон, державшийся в отдалении, снова занял свое обычное место у постели умирающего.
Время для общения с помощью слов, пусть даже самых кратких, миновало; теперь приор только знаками просил подать ему глоток воды или урильник, подвешенный возле кровати. Однако Зенону чудилось, что в глубине этого рухнувшего мира, словно клад под грузом обломков, теплится дух, с которым, быть может, еще удастся сохранить связь, обходясь без слов. Он все время держал руку на запястье больного, и казалось, слабого этого прикосновения было довольно, чтобы придать приору немного сил и получить от него взамен немного душевной ясности. Время от времени врач вспоминал, что, согласно христианскому вероучению, душа умирающего трепещет над ним подобно окутанному туманом язычку пламени, и вглядывался в сумрак, но то, что являлось его взору, наверное, было всего лишь отражением горящей свечи в стекле. На рассвете Зенон убрал руку — настал миг предоставить приору приблизиться к последнему порогу в одиночестве, а может быть, в сопровождении тех невидимых образов, к которым он обращался с мольбой в свой смертный час. Немного погодя больной шевельнулся, словно приходя в сознание; пальцы его левой руки, казалось, тщетно нашаривают что-то на груди, там, где Жан-Луи де Берлемон в былое время носил, должно быть, свой орден Золотого Руна, Зенон заметил на подушке ладанку с развязавшимся шнурком. Он водворил ее на место; умирающий, с видом облегчения прижал ее пальцами. Губы его беззвучно шевелились. Напряженно вслушиваясь, Зенон уловил наконец повторяемые, очевидно, в бессчетный раз последние слова молитвы: ...nunc et in hora mortis nostrae[35].
Прошло полчаса; Зенон приказал обоим монахам взять на себя попечение об усопшем.
На отпевании приора Зенон стоял в одном из церковных приделов. Церемония привлекла много народу. В первых рядах врач узнал епископа и рядом с ним опирающегося на палку, наполовину разбитого параличом, но все еще крепкого старика, который был не кто иной, как каноник Бартоломе Кампанус — на старости лет в его осанке появились величавость и уверенность. Монахи под своими капюшонами походили друг на друга как две капли воды. У Франсуа де Бюра, раскачивавшего кадилом, и в самом деле был ангельский вид. На подновленных фресках хоров светлыми пятнами выделялись то нимб, то плащ какого-нибудь святого.
Новый приор был довольно бесцветной личностью, но весьма благочестив и слыл ловким распорядителем. Ходили слухи, будто по совету Пьера де Амера, который содействовал его избранию, он намерен в самом скором времени закрыть лечебницу Святого Козьмы, содержание которой якобы слишком дорого обходится монастырю. А может быть, кому-то стало известно о помощи, какую под ее кровом оказывали тем, кто бежал от преследований Трибунала. Врача, однако, никто ни в чем не упрекнул. Впрочем, Зенону было уже все равно: он решил скрыться, как только тело приора предадут земле.
На этот раз он не возьмет с собой ничего. Он оставит в каморке книги, к которым он, впрочем, теперь очень редко обращался за советом. Рукописи его не столь ценны и не столь опасны, чтобы таскать их с собой, убоявшись, как бы они не сгорели однажды в печи трапезной. Поскольку стояло лето, он решил отказаться от теплого плаща и зимней одежды — можно обойтись и легким плащом, который он накинет поверх своего лучшего платья. Он сложил в дорожную сумку инструменты, обернутые ветошью, да несколько редких и дорогостоящих снадобий. В последнюю минуту он сунул туда еще пару старых седельных пистолетов. Сведя поклажу к самому необходимому, он тщательно обдумал выбор каждого предмета. Деньги у него были: к тем крохам, что он скопил для отъезда, откладывая их из скудного монастырского жалованья, прибавился еще сверток, который за несколько дней до смерти приора ему передал старик монах, дежуривший у постели больного, — в свертке лежал кошелек, из которого он когда-то позаимствовал денег для Гана. Похоже было, что с тех пор приор не взял оттуда ни гроша.
Сначала Зенон намеревался доехать до Антверпена в двуколке Гретиного сына, а оттуда пробраться в Зеландию или в Гелдерланд, открыто восставшие против королевской власти. Но если его отъезд вызовет подозрения, лучше не подвергать опасности старую женщину и ее сына. Он решил пешком дойти до побережья, а там сговориться с лодочником.
Накануне отъезда он в последний раз обменялся несколькими словами с Сиприаном, который что-то мурлыкал в лаборатории. У парня был вид спокойного довольства, взбесивший Зенона.
— Надеюсь, вы отказались от ваших утех хотя бы на время траура, — сказал он ему напрямик.
— Сиприану больше не нужны ночные сборища, — заявил монашек, имевший детское обыкновение говорить о себе в третьем лице. — Он встречает Красавицу с глазу на глаз среди бела дня.
И, не заставив себя долго просить, рассказал, что на берегу канала обнаружил заброшенный сад, проломил ограду, и теперь Иделетта время от времени приходит к нему туда на свидания. А стережет их спрятавшаяся за стеной арапка.
— А ты позаботился о том, чтобы она не понесла? Одно неосторожное слово роженицы, и ты поплатишься жизнью.
— Ангелы не зачинают и не рожают, — заявил Сиприан с наигранной уверенностью, как повторяют заученные слова.
— Ох, да не мели ты этого сектантского вздору, — воскликнул, отчаявшись, лекарь.
Вечером накануне отъезда он поужинал, как это случалось частенько, с органистом и его женой. После трапезы органист, по обыкновению, пригласил его послушать пьесы, которые в ближайшее воскресенье намерен был исполнить на большом органе церкви Святого Доната. Музыка, таившаяся в звонких трубках, зазвучала в безлюдном нефе с гармонией и мощью, недоступной человеческому голосу. Всю последнюю ночь, проведенную Зеноном в келье при убежище Святого Козьмы, в его мозгу, переплетаясь с планами будущего, вновь и вновь звучал один из мотетов Орландо Лассо.
Слишком рано выходить было бессмысленно — городские ворота открывались только на рассвете. Он оставил записку, в которой объяснял, что его срочно вызывает к себе друг, заболевший в соседнем местечке, и он будет обратно не позднее чем через неделю. Никогда не мешает обеспечить себе возможность возвращения.
