Геннадий Комраков - Мост в бесконечность
Но когда стал выяснять, у кого какое «приданое», волей-неволей поверил в порядочность Ивана: из всех арестованных только у него да у Курочкина обнаружили жандармы поличное. Пашу забрали с «Манифестом РСДРП», а Косяков, оказывается, хранил у себя на чердаке склад литературы «Рабочего союза». Нашли у него «Царь-голод»… Стало быть, из тридцати пяти подвергнутых задержанию только Косякову и Курочкину грозила настоящая беда.
Афанасьев подошел к Ивану, протянул руку:
— Ты прости меня, голубь, нехорошо о тебе думал.
— Знаю. — Косяков перекусил нитку, пожал Афанасьеву ладонь. — Дружка на дружку зубы скалим…
— Но ведь кто-то выдает! Не может ведь так, чтоб третий у вас провал — и случайный!
— Я Курочкину сказывал, хлебопека надобно пощупать. Он, курва, по пьянке «Марсельезу» во все горло распевает, кричит: никого не боюсь! А я ведь его возле полицейского участка своими глазами видел…
— Что за хлебопек? — спросил Федор, поманив к себе Курочкина; шептались, сбившись в уголке. — Ежели возникло подозрение, обязаны проверить… Кто таков, откуда взялся?
Курочкин, наморщив лоб, вспоминал:
— Он уж года четыре у нас… Фамилия Иванов. Выслан из Питера… Выпить — есть такой грех… А в остальном мужик толковый. Начитанный, все революционные песни знает…
Что-то смутно знакомое угадывалось за этими словами. Штрипан, напившись, всегда «Марсельезу» орал… Но ведь не может он тут объявиться. И потом — хлебопек…
— Какой из себя? Как зовут? — продолжал выпытывать Пашу.
— Григорий Савельевич. Лохматый такой…
Ну вот и прояснилось. Трудно поверить, но и впрямь, видно, Нечесаный орудует под чужой фамилией. Ах, негодяй! Значит, прикрываясь высылкой, служит охранному… Неужто заприметил и выдал? Но когда, где? Вроде не встречались, сразу узнал бы подлеца… Это что же, опять по его милости в тюрьме сидеть?..
Однако через неделю всех, кто был арестован без вещественыых доказательств «преступной деятельности» отпустили на свободу. Как и предполагал Афанасьев, оставили в узилище Курочкина и Косякова. Обнялись на прощанье, Федор сказал:
— Не поминайте зла, вряд ли скоро увидимся. Если уж меня начали в каталажку дергать, не отстанут… Хороший у вас город, а надобно с ним расставаться… Нынче, видать, случайно загребли, но второго раза лучше не ждать.
У брата срок высылки кончился, стали прикидывать, куда податься, чтоб спрятать концы. Вспомнили: в Риге открылась большая ткацкая фабрика «Товарищества Зассенгофской мануфактуры». Нищему собраться — подпоясаться…
Перед отъездом Федор Афанасьевич послал Балашова за Спирей.
— Ты мне все-таки покажи этого хлебопека. На всякий случай — не мешает.
Тарас посоображал:
— Поди, у Мясникова пьянствует… Айдате, выманю из трактира…
С Балашовым устроились за углом бакалейной лавки, как раз напротив трактирных дверей. Минут через десяток Спиридон вышел в обнимку с… Нечесаным. Он самый, иуда! Обрюзг от водки, копна на голове поредела, но все еще кучерявый.
— Гляди, Семен, — Федор Афанасьевич сжал Балашову руку, — гляди и запоминай, какие бывают провокаторы… Хуже этой гадины выдумать трудно. Жандармы — псы цепные, открыто цареву службу несут… А этот втихую зубами клацает, своих товарищей кусает.
Спиридон, сунув «хлебопеку» двугривенный, быстро отделался от него, догнал:
— Ну и что?
— А то, голуби, держали вы возле организации змея подколодного! — сердито произнес Афанасьев. — Он такой же Иванов, как я турецкий султан… Гришка Штрипан, вот кто. В Питере выдавал некоторых и здесь погулял по вашим спинам.
— Говорил Косяков, не поверили! — ругнулся Тарасов. — Голову оторву! На одну ногу встану, за другую дерну — пополам!
— Покамест я не уехал, не троньте, — попросил Федор Афанасьевич. — Послезавтра отбываем…
В Риге славно устроились: фабрика новая-новая, квартирку присмотрели хорошую. Вскоре приехал Селя Балашов — с первой встречи душой прикинел к Афанасьеву.
— Без тебя, Отец, пусто стало, — только и сказал, объясняя свое появление на берегах Рижского залива.
— С Гришкой управились? — первым делом поинтересовался Федор Афанасьевич.
— Упустили, — виновато крякнул Балашов. — Подступились с Тарасовым: знаем, дескать, что тебе фамилия Штрипан… А он скользкий как вьюн! Сейчас, говорит, квашня подошла, приходите позднее, я вам все — как на духу… Пришли, а его и след простыл. Передали нам — уехал, и одежонку, какая была, бросил…
— Жалко, — сказал Афанасьев, задумался и добавил: — Ладно, черт с ним… Уже то хорошо, что гадить не сможет. Теперь, в случае чего, снова можно в те края на жительство… Лучше бы не говорил этих слов, накликал новый переезд. Поначалу все складывалось удачно. За полгода Федор собрал небольшую библиотеку: собирались по вечерам, читали, спорили. Новый год встретили дружной компанией — весело, но и содержательно. Афанасьев был в ударе, со свояченицей, тряхнув стариной, плясал кадриль, произносил радостно:
— Ребятки, родные мои, хорошие! Чтоб в двадцатом веке поломать царизму голову…
А весной в налаженную жизнь снова вломились жандармы. В Иваново-Вознесенске был арестован Евлампий Дунаев, нашли у него рижский адрес Семена. Да еще, как потом выяснилось, Иван Балашов накатал донос на «непутевого» сына. Нагрянули с обыском, никаких улик, конечно, не добыли — Афанасьев умел прятать нелегальное, но тем не менее Семена забрали. Полтора месяца продолжалось следствие, обошлось легко: выслали Балашова в Шую, поближе к родным местам. А Федору, хотя полиция и не тронула в этот раз, житья на фабрике не стало. Начальство озверело: поднадзорных не требуется… И жена Егора косо стала поглядывать, и брат, испуганный арестом Балашова, все чаще намекал, что пора остепениться, хватит, мол, играть с огнем, надо пожить спокойно… Что ж, пускай живет как знает. В революции, всегда считал Афанасьев, главное — не кровное братство. Главное — братство духа. Семен Балашов прислал письмо, приглашал: приезжай, вместе будем ломать нужду. Плюнул на чистенькую Ригу, подался к другу в уездный город Шую.
ГЛАВА 14
Тихий городок Шуя; прохожих мало, куры бродят по дорогам, добывая пропитание из навозных куч.
Адрес Федору известен, быстро нашел Первую Нагорную улицу — совсем деревенскую, поросшую густым ковром гусиной травки. Нужный дом узнал без расспросов. Балашов писал — стоит особняком, огорожен зеленым забором. Постучался в калитку, вышел к нему плечистый парень, белобрысый, с зелеными глазами. Щурясь от солнца, взглянул из-под ладони и улыбнулся:
— Здравствуй, Отец!
Федор Афанасьевич не уснел удивиться — увидал Семена. По-утиному переваливаясь, раскинув руки, бежал из глубины двора:
— Ну, слава богу! А я уж и на станцию ходил, нет и нет…
Провели Афанасьева по дворовой тропинке на зады, Семен пинком распахнул маленькую дверь рубленой баньки:
— Заходи, гостем будешь! — Обернулся к зеленоглазому: — Паша, сбегай в казенку… По такому случаю не грех…
В баньке было чисто, полок и лавки выскоблены, полы устланы полевой рябинкой — приятный горьковатый запах.
— Располагайся. — Балашов выдвинул на середину застеленный газетой табурет. — Хозяйка — баба приветливая, мы тут днюем и ночуем, не сердится. Говорим ей — в карты играем… Пашка по соседству живет, удобно. Через забор перемахнет и тута…
— Дружок новый?
— Гусев-то? Хороший друг. Вот я уеду, под твоим началом будет…
— К-куда уедешь? — Афанасьев поперхнулся табачным дымом.
— Эх, Отец, закружило меня! — блаженно улыбнулся Семен. — Зазноба завелась… Лизуха! — Видя, что Федор Афанасьевич помрачнел, Балашов зачастил: — Да ты не сомневайся, девка нашенская! Помогает мне. Листовки Иваново-Вознесенского комитета привозила… Мы с Пашкой разбрасывали…
— Ну а ежели нашенская, отчего непременно уезжать? — грустно спросил Афанасьев. — Привози сюда, любитесь… Свадьбу справим.
— У нее мать в Иванове, бросать не хочет. — Балашов удрученно почесал в затылке. — А по совести говоря, нечего тут делать, Отец. Фабрик-то вроде бы немало, а рабочего класса, считай, нету… Все почти поголовно связаны с землей, не рабочие — полукрестьяне. Ткачеством прирабатывают, а живут тем, что бог с посева дает… Расшевелить таких трудно. Мы с Пашкой листовки разбросали, на другой день на фабрике осторожненько так спрашиваем: кто видал, кто читал? Могила!
Афанасьев помолчал, вздохнул:
— Ладно, твое дело, тебе жить. Начал странствовать, видать, не остановишься… Расскажи-ка, что в Иванове новенького.
— Курочкина помнишь? В тюрьме от чахотки умер. Косякова Ивана выпустили, опять за старое взялся… не сломали тюрьмой. Встречались с ним, «Эрфуртскую программу» дал…
— Молодец, — одобрил Федор Афанасьевич. — До сих пор вину чувствую, что подозрением обижал…
