Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Всполошившись, Димитрий Шемяка спешно послал на Ряполовских из Углича Василия Вепрева с большой ратью, а в помощь ему Федора Михайловича со многими полками, повелев им соединиться на Усть-Шексне, у Всех Святых.
Узнав о том, Ряполовские враз повернули на Вепрева и, разбив его на Усть-Мологе, бросились к Усть-Шексне на Федора Михайловича, и побежал тот от них назад, за Волгу. Сами же Ряполовские, видя, что умысел их открыт Шемякой, пошли по новгородской земле к Литве и пришли во Мстиславль, ко князю Василию Ярославичу.
Известясь о бегстве полков своих, князь Димитрий впал в смятенье великое. Смуты страшась на Москве, разослал он грамоты с нарочными ко всем владыкам, прося их на совет приехать с архимандритами, игумнами и протоиереями. Князь можайский Иван Андреевич сам в Москву пригнал, гостит вот уж вторую неделю, а помощи от него нет никакой – ослаб духом совсем, да и веры в него нет у Шемяки. Смотрит всегда князь можайский, как пес, в те руки, в чьих кусок пожирней. Смотрит он и на него, Шемяку, и на зятя своего, великого князя тверского Бориса Александрыча: ждет, куда тот повернет. Знает Иван Андреевич, что Тверь боится Москвы, но знает и то, что не любит Борис Шемяку.
Злыми глазами князь Димитрий поглядел на князя можайского, хотел накричать, изругать его, лицемера, но смолчал, тоже ждал, как дела повернутся. Может быть, и этот друг кровососный еще пригодится.
Вошел боярин Никита Константинович Добрынский, поклонился с кривой улыбкой – тоже и ему не весело. Стал он рядом у окна с князем Димитрием и молчит, ожидая, что тот ему скажет.
– Какие вести? – тихо спросил Шемяка, не глядя на боярина.
– Многие люди отступают от нас, – ответил Никита вполголоса, – и на Москве, и на деревнях, и в селах.
– А как владыки? – резко перебил его Шемяка.
– Из владык, государь, – сказал Добрынский, – приехали токмо: Варлам коломенской да Авраамий суждальской, Ефрем же ростовской гонца прислал, что во всем единогласен с митрополитом Ионой, а Питирим…
– Хватит, – снова прервал боярина Шемяка. – Собери их завтра, изготовь все для совета и дворецкому трапезу прикажи для святителей особую, и яз с ними вкушу, и дары и прочее, как сам ведаешь.
Поклонился боярин и вышел, а Шемяка остался один у окна и долго смотрел на вечернее небо. Края тучек отливали багровыми и золотыми отблесками, несметные стаи ворон и галок черными сетками свивались и развивались в воздухе, с неистовым криком кружась у кремлевских церковных звонниц и над кровлями высоких боярских хором. Долго стоял так Шемяка, не оглядываясь, и казался он теперь старше своих лет.
– Чуть споткнись, – неслышно шевельнул он губами, – и затопчут…
Измучился он от забот и дум, от опасения и от неверия ко всем и только у Акулинушки своей, тайно бывая, на малое время покой находил, но и Акулинушка внедавне укорила еще больней, чем митрополит Иона. Тот поученьем Божьим томит его душу, а Акулинушка только раз молвила, но таково печально, словно сердце разрезала:
– И пошто слепца томишь с женой и младенцами! Грех-то какой, Митенька…
Вспомнил слова эти Шемяка и, взглянув на князя Ивана Андреевича, скрипнул зубами, выпил крепкого меда и сказал сухо:
– Хочу завтра звать бояр и владык думу думать. Будь и ты с нами.
– Добре, – вяло согласился Иван Андреевич и, медленно испив меду, подумал, что если Борис будет в дружбе с Василием, то через сестру свою Настасью добьется он у могучего зятя заступничества пред князем великим.
После обедни ждали гостей в столовой избе, что стоит супротив жилых хором великого князя. Владыки еще не прибыли с митрополичьего двора, и слуги стояли в дозоре, чтобы князю весть подать, как только завидят их. На дворе у столовой избы толпился народ, ожидали бояре в праздничных нарядах и отцы духовные в облачении, слуги и воины, дворецкий и дети боярские. На звонницах кремлевских звонари сидели, дабы поезд митрополита звоном колокольным достойно встретить…
В покоях же столовой избы были только сам князь Димитрий да любимый дьяк его, Федор Александрович Дубенский. Грустен и весь как-то встревожен был князь, не сидел на месте, а ходил все возле столов и поставцов с золотой, серебряной и хрустальной посудой, русской и итальянской, и даже индийской и персидской работы.
Федор Александрович стоял у дверей трапезной, следя глазами за государем своим. Неожиданно князь Димитрий остановился против дьяка и спросил:
– Как княгиня с сыном моим в Галиче?
Федор Александрович понял, о чем его спрашивают.
– Собиралась было княгиня в Москву, да, размыслив, осталась со странницами своими и богомолками, – ответил он и, нахмурясь, добавил: – Нет в твоей княгине, государь, естества женского, хоть и сына родила тобе…
Шемяка судорожно вздохнул.
– Рыба снулая! – сказал он резко. – Пусть там вздыхает да с бабами старыми ахает да охает. Постыла мне постница… – Он быстро зашагал по трапезной, но вскоре опять подошел к Федору. Глаза его вспыхнули, и ноздри расширились. – Сегодня к тобе ночевать приеду. Токмо бы все тайно было – упреди Акулинушку и свою Грушеньку. В Москве-то ведь не в Галиче: все тут вельми длинноухи да глазасты…
– Не тревожься, государь. Все добре и тайно изделано будет. Акулинушка же твоя по тобе истосковалась, истомилась истомой…
Радостно улыбнулся Шемяка и хотел спросить еще об Акулинушке, да загудели колокола на звонницах, и слуга вбежал, крикнув:
– Княже, святители едут!
Шемяка вместе с дьяком своим пошел к красному крыльцу.
– Как ты мыслишь, Федор Лександрыч, – на ходу спросил он Дубенского, – не любят меня попы?
– Не любят, – ответил дьяк, – а ты купи их. Одних угодьями, других – деньгами, а Иону – почетом и власть ему дай. Хочет он князем церкви быть.
– Надо скорей его утвердить в Цареграде. Обдумай, Лександрыч, с боярином Никитой, как бы патриарха на то умолить и посольство снарядить в греки с дарами.
– Истинно, государь, – живо откликнулся Федор Александрович, – они, попы-то, на Бога поглядывают, а по земле пошаривают! И попы христианские и муллы татарские токмо Бога приемлют по-разному, а дары одинаково.
Шемяка усмехнулся и сказал:
– А даров в казне Василья да в казне княгинь его нам хватит!
– Токмо ты, княже, за можайскими гляди. По рукам их бей. Паки они когти вострят на московскую казну.
За столом князь Димитрий сидел по правую руку от владыки Ионы и был к нему весьма ласков и почтителен.
Иона слушал всех внимательно, но лицо его было неподвижно, как у слепого, не отражая ни мыслей его, ни чувств. Только глаза его пронзали всех говоривших с ним, вызывая смущение.
Уже за трапезой начались старанья Шемяки привлечь на свою сторону нареченного митрополита.
– Государь великий, – неожиданно сказал боярин Никита, обращаясь к Шемяке, – мы с дьяком Федором Лександрычем наряжаем посольство с дарами великими в Царьград и грамоту для патриарха составили…
– Добре, добре, – важно сказал Шемяка и ничего больше не добавил, видимо ожидая вопроса от духовных отцов.
Иона понял, что это посольство и грамота его поставления касаются, но промолчал, намазывая себе на разрезанный пополам колобок тертую редьку, любимое свое кушанье. Прочие же духовные начали переглядываться, а Варлам, епископ коломенский, не выдержал и спросил:
– Пошто, княже, челом бьешь патриарху-то?
– Молити хочу его, да поставит нам наиборзо митрополита, – ответил Шемяка, – льзя ли Москве и всей Руси без главы духовного быти?..
Иона чуть усмехнулся – догадка его оказалась верной. Он уколол острым взглядом Шемяку и молвил:
– Да благословит тя Господь за гребту о душах христианских. Токмо каков ныне патриарх-то? Не униат ли, яко Исидор? Не в латыньстве ли поганом обрящут его послы твои? – Он помолчал и, доев кусочек колобка с редькой, продолжал среди общей тишины: – Не пора ли нашей церкви православной самой стать во главе всего православия и по чину апостольскому самой рукоположить, волей владык своих, митрополита всея Руси?
Шемяка смешался было, но быстро нашелся и, почтительно улыбаясь, ответил:
– Как мыслят отцы духовные, так и содею. Хочу токмо, отче Иона, тобя во главе православия поставить.
Иона нахмурил брови и, обратясь к Шемяке, возопил гневно и горестно:
– Княже! Двоедушен ты. Меня хочешь в митрополиты всея Руси, а что содеял со мной? Неправду ты учинил сам, а меня ввел в грех и содом. Обещал ты князя великого выпустить, а сам и детей его с ним посадил за приставы! Давал ты мне в сем слово свое. Поверил аз слову твоему, они же мне поверили, и остался един аз ныне во лжи! Выпусти великого князя, сними грех с моей и со своей души! Что может тобе злого содеять слепец беспомощный?! Дети ж его малые – младенцы еще.
