Валентин Пикуль - Пером и шпагой
– Да, арестовали канцлера, – нагло отвечал ей Бутурлин. – А теперича мы причину ищем, за что арестовали его!
«Что, ежели сыщут? – переживала Екатерина. – Особливо тот проект последний, где я тетушку-то, почитай, уже в гроб поклала, а сама на ее престоле воссела?..»
На кого положиться? Понятовский – только любовник, жила его телом, души не касаясь, ума не трогая. Свой ум был – дерзкий, извилистый, как западня. И – рискнула: в кирпичи дома, что от Невы поблизости строился, велела Понятовскому заложить записку, а маленький трубач канцлера пришел и вынул.
Бестужева судьи заставили дать присягу – присягнул! Велели причаститься – лизнул с ложечки святые дары и твердил одно: знать не знаю, ведать не ведаю…
А трубач все таскал и таскал утешительные записки, пока не сцапали его за руку. «Поступать смело и бодро, с твердостью, – советовал Бестужев из-под ареста Екатерине. – Подозрениями доказать ничего не можно…» И судьи, имея на руках эту записку, начали трясти из канцлера душу; весь великий пост протрясли и всю масленицу:
– Отвечай: что ты искал в великой княгине?
Бестужев все валил на себя, выгораживая Екатерину. По тогдашним законам судьи жили за счет подсудимого и брали что душа пожелает. С тоской смотрел старый хапуга, как растаскивают из дома мейсенскую посуду, рвут от стенок шпалеры узорчатые, даже стекла выставляют из окон. Всю жизнь копил, и все пошло прахом!..
Елизавета взяла для себя серебро канцлера (один только столовый сервиз потянул девятнадцать пудов чистого серебра) и велела:
– Тащите серебро на двор Монетный, чтобы в ефимки счеканить. Это кстати: мне солдатам как раз платить нечем…
В конце февраля был обнародован манифест о винах канцлера. А на третьей неделе поста забрали в инквизицию из покоев Екатерины ее любимую камер-фрау Никитишну. Навзрыд рыдала Никитишна от ужаса, но глаза Екатерины были сухи.
* * *Весна близилась, присели в саду сугробы. Глаза великой княгини набрякли от слез – красные, как фонари. Не до любви стало, не до картишек. Спала теперь не раздеваясь, как солдат в карауле.
«Всякое бывает», – говорила себе…
Лизка Воронцова, примериваясь занять положение великой княгини, смело гуляла по комнатам Екатерины, на свой вкус передвигала мебель. Екатерина, будто не замечая наглости этой, смотрела на Лизку из-под вороха одеял глазами, суженными от ярости. «Погоди, голубушка, я тебя замуж выдам… я тебя устрою! Только бы самой сейчас выкарабкаться!»
– И што это вы окон не отворяете? – брезгливо фыркала Лизка. – Никитишну забрали, так и горшка никто не вынесет.
– А ты возьми да и вынеси.
– Еще чего! Я и за собой-то их никогда не нашивала…
– А из-под меня будешь носить… Бери, тварь, неси!
И заставила вынести, потом засмеялась, отходя от гнева.
Вздремнула под вечер на кушетке, и кто-то разбудил ее – грубо и властно. Часы пробили половину второго ночи, а перед нею стоял сам великий инквизитор Российской империи.
– Императрица, – произнес Шувалов, дернув щекою, – желает вас видеть… Следуйте за мной не чинясь!
«Вот оно… начинается, подступает и ко мне беда».
Галереи дворца были пусты. Под грузным шагом инквизитора трещали расшатанные паркеты. Мелкими шажками, семеня от волнения, будущая «Семирамида Севера» бежала за Шуваловым.
«Неужели Бестужев предал меня? Или – Апраксин не дожег?»
Елизавета поджидала невестку в туалетной комнате – длинной, как чулок. В простенках трех окон стояли узкие столы с зеркалами, и полно было мазей, духов, помад и скляниц. Здесь же был и муженек Екатерины, Петр Федорович, а из-за ширм (как всегда) торчал парик Ваньки Шувалова.
Это был бой, и надо было его выиграть.
– Отпустите меня… не мучьте! – простонала она как можно жалобней. – Я уеду куда угодно и не стану более досаждать вашему величеству…
– Дура! – спокойно ответила ей Елизавета. – Куда же мне отпустить тебя? О детях-то подумала? Или ты кошка какая… родила, и хвост трубой?
Ответ Екатерины был продуман заранее:
– Мои дети – в ваших руках, и вы им лучше родной матери!
Это тронуло жалостливую императрицу:
– Чем же ты жить будешь у своих немцев? Чай, и сами по чужим дворам побираются, кускам рады-радешеньки… Батюшка, даром что прынц, а едва до генерал-майора по службе вытянул. Да я таких генералов на един свой день по десятку пеку.
– Проживу-у, – тонко завывала Екатерина. – Чем ранее жила, тем и ныне жить стану…
– Подумай! Мать-то твоя в Париже, сама ведаешь, в бегах от мужа с любовником объявилась. Сама до чужих хлебов ищется, будто нищенка. Да и слава-то ее – велика ли? Кому вы нужны, окромя вашего Цербста? Да и в Цербсте-то своем прожить по-людски не сумели…
Елизавета велела ей подняться, и в одной из ваз Екатерина заметила свернутые в трубку письма – свои письма! Громадным усилием сдержала себя, чтобы не вскочить и не бежать, бежать, бежать – прямо по снегу, пока не останется за спиной страшная Россия…
«Какие это письма? Те или не те?»
Елизавета тем временем скрылась за ширмами, беседовала со своим племянником. Что они говорили – не слышала Екатерина, только раз прорвался из-за ширм голос Петра:
– Она упряма и зла… Я не могу видеть ее!
И тогда Екатерина, вся покраснев от натуги, закричала о несправедливости. Она кричала о загубленной юности. О горьком материнстве без детей, которых только рожала, но никогда их не видела. Елизавета Петровна, как женщина бывалая, душою пообмякла: конечно, нелегко бабе, когда любовниц, словно собак, ей муж на шею вешает.
– Но и ты хороша, голубушка! – укоряла Елизавета. – Воображаешь, будто умней тебя и нет никого в России! Почто мешаешься в дела, кои тебя не должны касаться? Как ты осмелилась писать к Апраксину? Почему он получал от тебя приказы грозные? Ты что – сенат? Или – генералитет мой?
Екатерина актерски разыграла свое возмущение:
– Я? Писала?.. Да мне и в голову бы не пришло рассылать приказы Апраксину. Я ведь не ребенок.
– Вот они, письма-то твои, – кивнула Елизавета на вазу. – И теперь ты отрицать вину станешь?
Но по неуверенному голосу тетушки Екатерина поняла, что это не «те» письма, которых надо бояться, и выпрямилась:
– Так выньте их и прочтите: каковы там приказы мои к армии?
Елизавета, побагровев лицом, топнула на нее ногой:
– Смотри мне, цыц!.. Эвон, Бестужев-то показывает с опросу, что и другие письма от тебя были.
– Врет! – И Екатерина тоже топнула.
Елизавета Петровна приблизилась к ней вплотную; через блестящее платье и кружева Екатерина теперь ощущала все тепло ее горячего тела.
– Это на кого же врет? На тебя, милая?
– Врет, все врет! – кричала Екатерина, плача. – Врет он!
Елизавета поддернула рукава платья (признак гнева).
– Ну, и ладно, – сказала густо. – Коли он на тебя врать смеет… на тебя, родшую престолу наследника, так я пытать его велю!
И, сказав так, императрица впилась глазами в лицо невестки: выдаст или не выдаст? Но лицо Екатерины было как маска.
– И пытайте! – ответила она. – Огнем его, злодея!
– Граф Ляксандра, – повернулась к ширмам Елизавета. – Чай, ты слышал, что я сказала ныне?
И откуда-то из угла, словно из бесовской преисподни, раздался глас великого инквизитора империи:
– Слышал… Я все, матушка-осударыня, примечаю. Не бойсь!..
Екатерина только под утро вернулась к себе. Главное сделано: бой она выдержала, пока ее не тронут. Легла в постель, укрылась с головой и стала думать. Нет, Понятовский совсем не то, что ей сейчас надо… Кто из мужчин поймет ее?.. И с мечтами о сильном и властном друге она заснула. Сон ее был всегда крепким, здоровым.
* * *Бестужев еще целый год казнился под судом, наблюдая, как судьи разворовывают его богатства. Суд вынес ему – смерть! Башку с плеч, и дело в архив. Но Елизавета была верна своей клятве – никогда не подписывать смертных приговоров, и Бестужев отправился в ссылку, в одну из можайских деревень, которую от горя наименовал «Горетово». Там этот циник вдруг прикинулся святошей и написал книжку с характерным названием: «Стихи, избранные из священного писания, служащие к утешению всякого христианина, невинно претерпевающего злоключения…»
Читатель вправе спросить у меня:
– Почему же не были отмщены главные преступники? Именно те, по вине которых армия Апраксина бежала после явной победы?
Но дело в том, что концы заговора были очень хорошо схоронены в воду, и Елизавета Петровна сама ничего толком не знала. За семью замками хранились важные бумаги, которые до нашего века знали только двух читателей.
Этими читателями были два русских императора: Александр II и Александр III, – только они (два самодержца) знали тайну прямой измены Екатерины, уже носившей титул «Великой».
И лишь в начале XX столетия была опубликована переписка Екатерины с Вильямсом, давшая истории материал для позорных разоблачений. Документы полностью восстановили картину измены, о которой в 1758 году Елизавета могла только догадываться.
