Владимир Липовецкий - Ковчег детей, или Невероятная одиссея
— Разумеется. Почему бы не устраивать себе маленькие радости ежедневно? Поститься — это никогда не было моим правилом. Я люблю людей с хорошим аппетитом. А от голодных, знаете ли, бывают всяческие неприятности. Иногда даже революции.
— Но ведь и неумеренность в застолье имеет свои недостатки. Некоторые даже видят в чревоугодии порок, — заметил Аллен.
Прежде чем ответить, капитан Робинс покачал головой.
— В известной мере вы правы. Конечно, бывают крайности. Но мне куда симпатичнее чревоугодники Рабле, чем астенические лицемеры с вечно постными лицами и ссохшимися от воздержания желудками. Как правило, это мрачные брюзги, патологические завистники, неискренние и тем опасные. Вижу, вас смущает некоторое отсутствие у меня талии?
Аллен отвел глаза от сытого брюшка капитана.
— И в этом тоже больше достоинств, чем кажущихся эстетических потерь, — сказал Робинс. — Действительно, в молодости меня очень расстраивала моя полнота. Но привык и притерпелся. А теперь, не приведи Господь, случится беда, — мой животик окажется в море надежнее спасательного жилета. — Робинс с таким юмором, удовольствием и даже пафосом говорил на эту, видимо излюбленную им, тему, что Аллен невольно рассмеялся.
— Да у вас целая философия! И мне трудно ее оспорить. Хотя, — он погасил улыбку, — видит Бог, очень многие люди в этой несчастной стране, где мы с вами сейчас находимся, постятся не по своей воле или прихоти. Особенно горько думать о голодных детях.
— Я знаю. Я читал об этом в газетах.
Они подошли к носовому трюму.
— Мне сообщили, — сказал Робинс, — что все места у береговых причалов заняты. Будем разгружаться на рейде.
— Это хорошо или плохо?
— И то и другое… Конечно, у пирса куда лучше. Зато трудно уследить за командой. Город действует на моих кочегаров и матросов возбуждающе. А на рейде они будут работать как черти, чтобы разгрузиться как можно скорее и отправиться на берег. Думаю, запасы спиртного в вашем порту изрядно поубавятся.
— Описание портовых кабаков стало общим местом морских рассказов, — заметил Аллен. — Недавно в одной книге я прочел слова, которые мне много объяснили. Вот их смысл. Если вы увидите на берегу моряка, а он не совсем трезвый, то не спешите его осуждать. У вас, пока он постился, были дни праздничные и воскресные, было множество событий, когда вы поднимали бокал. Для него же все это сложилось в единый праздник стоянки в порту.
— Истинная правда, — согласился Робинс. — Судно, по своей сути, добровольная тюрьма. Хотите, я вам прочту об этом стихи?
— А кто их автор?
— Я.
— Вы?
— Да, не удивляйтесь. При моей внешности в это трудно поверить. Но чем только не станешь заниматься, если сидишь в каюте один, если за иллюминатором море и только море, а до берега тысячи миль. За грубой внешностью и крепкими словечками не каждый способен распознать нежную тоскующую душу. Но поверьте на слово, среди нас, моряков, немало поэтов и художников.
Робинс чуть помолчал и добавил:
— И еще философов.
Аллен не знал, что сказать. Он был журналистом и был привычен к непредсказуемости и переменам в разговоре. Тем не менее Робинс удивил его неожиданным своим откровением.
Сам же Робинс, кажется, был смущен. Должность капитана постоянно вынуждала его быть сдержанным. И вот надо же! Раскис, разоткровенничался… Что-то в этом молодом человеке располагало к исповеди. А нет ли у него духовного сана?
— Вы мне обещали прочесть свои стихи, — напомнил Аллен.
— Может, сами прочтете? На досуге. У меня есть копия.
— Спасибо. Но я хочу услышать хоть несколько строчек. Мы стоим на палубе парохода. Вы капитан этого парохода. Кто же прочтет их лучше вас?!
— Ну, если несколько строк…
Робинс набрал полную грудь воздуха, как это делает певец, который собирается взять высокую ноту:
— Так тому и быть.
Четыре квадрата уюта —Стол, койка, светильник, рундук.В четыре квадрата каютыЯ вписан, как в замкнутый круг.
От планшира и до урезаСоленой японской водыЗакован собою в железоОт радости и от беды…
Больше он читать не стал. И чтобы побороть смущение, тут же начал давать распоряжения боцману. Лицо его вновь приняло суровое выражение. Как и подобает капитану. А не стихотворцу.
Теперь Аллен видел перед собой совсем другого человека. С цепким и твердым взглядом, решительным голосом и жесткими движениями. Даже брюшко стало менее заметным под форменной курткой и положительно обозначило деловую солидность и уверенность.
Только сейчас Аллен заметил, что судно, пересекавшее океан, сияет свежестью окрашенных бортов и надстройки. Лебедки на носу и корме, шлюпки ботдека зачехлены зеленым брезентом и увязаны тросами. На влажной палубе во всем царил порядок. Команды капитана выполнялись без суеты, но споро.
Райли Аллену, любившему порядок и аккуратному даже в мелочах, все больше нравились капитан и его судно.
— Скажите откровенно, — вывел его из задумчивости Робинс, — ведь вы поднялись на борт не только затем, чтобы справиться о грузе? Это мог сделать любой из ваших подчиненных. Какие еще проблемы вас волнуют?
— Вы угадали, капитан. Хотя надеюсь, что моя просьба не будет для вас чрезмерно обременительной. Хочу попросить взять на обратном пути в Штаты почту.
— И только? Ну, думаю, моему пароходу по силам справиться с таким грузом.
— Но писем много.
— Как много?
— Тысяча, а может, и две.
— Действительно немало. Кто же это так много пишет?
— Дети. Русские дети. Вот уже пятнадцать месяцев они не видели своих родителей. Нет нужды говорить, как ждут в далеком Петрограде каждую весточку. В Сиэтле вас встретят. Вы должны будете передать почту из рук в руки. А потом…
— Да, да. Я понимаю. Они, эти письма, должны попасть в Россию… Мистер Аллен, вы меня заинтриговали. Учтите, я не только люблю вкусно поесть, но еще и невероятно любопытен. Какие тайны связаны с этими письмами?
— Ровным счетом никакие. Но для человека, как вы о себе сказали, любознательного — это удивительная история, сравнимая, может быть, с десятком авантюрных сюжетов. И при этом совершенно невыдуманная. Трагическая и романтическая, порой печальная, порой озорная…
Капитан Робинс ни единым словом не прервал своего гостя. Рассказ об одиссее петроградских детей захватил его не меньше, чем Ханну Кемпбелл три недели тому назад. А ведь бывалого моряка не так-то просто чем-либо удивить.
— Так вы говорите, они сейчас находятся на острове Русском?
— Да. Именно там.
— Но ведь это совсем рядом.
Капитан послал проходившего мимо матроса на ходовой мостик, и вскоре тот вернулся с биноклем.
— Я их вижу! — воскликнул Робинс с таким выражением лица, будто разглядел аборигенов на только что открытом острове.
— Да, я их вижу, — повторил капитан. — Но я их хочу видеть не только в бинокль.
Моряки — самые решительные на свете люди. Вскоре с парохода спустили две шлюпки. Обе они до краев были заполнены подарками, так что гребцы едва могли вытянуть ноги. Капитан держал на коленях коробку с почтовыми конвертами. Аллен — другую, с писчей бумагой.
Когда до острова оставалось не больше сотни метров, капитан Робинс сказал пророческие слова, которые Райли Аллен потом часто вспоминал:
— Вот увидите, дорога этих детей домой будет лежать через Тихий океан. Другого пути нет…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ВСЕ ВМЕСТЕ
Из Петрограда дети выехали двумя колониями и в разное время — 18 и 25 мая 1918 года. На Урале их разместили порознь. Первую группу — в Миассе, другую — в поселке Курьи, на берегу быстрой горной реки.
Сибирскую зиму колонисты пережили тоже вдалеке друг от друга, в городах и селах, порой разделенных сотнями верст.
И по Транссибирской магистрали передвигались раздельно — тремя поездами.
Все время врозь и врозь. И только здесь, на острове, судьба их соединила. Не только друзей и одноклассников, но также сестер и братьев, которые не виделись много месяцев.
Наверное, ни разу за всю свою историю остров Русский не видел и не слышал столько слез, объятий, счастливого смеха и возгласов удивления.
По давней традиции решили зажечь костер дружбы.
Тысяча человек — значит, и костер должен быть большим. Чтобы тысячи искорок взметнулись в небо, чтобы весь Владивосток и десятки судов, стоящих в гавани, разделили их радость и восторг.
Место выбрали на берегу. Дети только что покинули столовую, галька хрустела под их ногами. Все было готово. Оставалось лишь поднести факел. Но ждали темноты.
Закат был прекрасен. Он горел в полнеба. Но как только закат померкнет, вспыхнет другое пламя.
Лена Александрова вертелась у ног Барла Бремхолла. Она знала, что именно он поднесет к хворосту факел. Ей льстило, что самый высокий и самый главный человек в этой толпе взрослых и детей — ее друг.
