Наталья Нестерова - Возвращение
Василия поразило, что Пелагея Ивановна произнесла это просто-буднично, словно: «А потом я пошла в магазин» или: «А потом я мебель купила». Как будто участие Гаврилы Гавриловича в рождении детей было настолько само собой разумеющимся, что и упоминать о его страсти к молодой женщине не стоило.
— Первый Виталька, ты на него, Васенька, похож. Гордый до своенравности. Второй Андрюша, ласковый и нежный, как теленок. Последняя дочка Елена, звали меж собой Лёной. Все погодки. Гаврила Гаврилович от счастья, прямь, обезумел. Всегда был характерным, понимаешь, про что я, а тут над малышами трясся почище, чем я над горбушкой хлеба в двадцать первом году.
Глагол «трястись», как заметил Василий, заменял Пелагее Ивановне множество других глаголов от «злиться, гневаться, кричать…» до «радоваться, ликовать, смеяться…».
— Было-то Гавриле Гавриловичу уж за шестьдесят, не молод, — продолжала она. — Дети росли, в школу пошли, в пионеры принимались, потом в комсомольцы. Отец у них кто? Кустарь, работает единолично. Он ведь пробовал в артель, то бишь в мастерскую государственную, да со всеми переругался, потому что они быстро и кое-как, а Гаврила Гаврилович не переносит халтуры, он чтобы каждый инвалид вторую жизнь получил. Дети его стыдились — кустарь, пережиток капитализму. Он трясся. Иногда так схлестывались, что пух летел. И ведь любили друг друга беспамятно, что отец деток, что они его. Из сынов никто ремесла отцовского продолжить не захотел. Виталька хотел инженером стать, по турбинам на электрических станциях. Андрюша вздумал по театральной линии. Не артистом, а по декорациям — это картинки на сцене и общая обстановка. Андрюша говорил, что декорации создают впечатление. А у меня было впечатление, что они в отца — не замахиваться на великое, а на каком-то своем участке хотят добиться исключительного мастерства. Дочка Лёна, огонь девка, любимица отца, сынов порол, а на нее ни разу руки не поднял… Про будущность ее мечтов ничего сказать не могу. Война началась. Витальку призвали, вслед за ним Андрюшенька добровольцем в ополчение, фашист ведь перед самой Москвой стоял. Лёна вслед за братьями — санинструктором отправилась. И стало у нас в дому тихо, мертво. На Витальку похоронка пришла: погиб, вам пенсия причитается. Кака пенсия сына заменит? На Андрюшу казенная бумага — пропал без вести, без пенсии стало быть. Про Лёну сведений нет, одни надежды. У Гаврилы Гавриловича опосля похоронок на сынов с головой помутнилось. Я так рассуждаю: пропал смысл жизни, обретенный в преклонные лета. Он не верит, что Лёна жива. Ему надо за что-то держаться. Если убили самое дорогое, то за что держаться? За свое мастерство. Вот и, сам знаешь, трындит про себя как про Роднена.
Из уст Пелагеи Ивановны Василий никак не был готов услышать имя великого скульптора. В ее речи смешивались просторечья и книжные обороты, явно усвоенные от мужа и детей.
— Гаврила Гаврилович не скоро вернется, — продолжала Пелагея Ивановна. — К ювелиру пошел, обменяет монеты на деньги, потом на рынок за продуктами. Он на меня покрикивает, спасибо за это, а то бы совсем расквасилась. Мол, ты, Вася, придешь — накормить надо хорошими продуктами. Будто я лично не понимаю! Вставай, бери костыли. А то и доскачешь?
— Доскачу.
Это была святая святых — мастерская Гаврилы Гавриловича. На стеллажах, в шкафах, на полках, на большом рабочем столе с верстаком педантичный порядок. Каждый инструмент, заготовка, винтик и шурупчик в строго отведенном месте. И даже сейф в углу.
— Там червонцы? — спросил Василий.
— Не, — отвела взгляд Пелагея Ивановна, — они в другом месте. А там железки всякие и механизмы. Гаврила Гаврилович ведь не только по протезам. Часы может починить, машинку швейную — да любое. Запасные детали на вес золота, то есть и на золото их не достанешь, потому и трясется над ними. Ночами не спит, если отремонтировать что-то не может, гордость бешеная. Вот, гляди, твоя нога будущая. Ступню уже сделал, над суставом колдует.
Василий взял в руки заготовку — путевку на свободу — с трепетом. Каждый пальчик ступни был тщательно вырезан, обозначены лунки ногтей, пятка — все как настоящее. Хотя вряд ли кто-либо, кроме Васи, будет их лицезреть.
Когда Гаврила Гаврилович пришел домой, по лицу Василия все сразу понял:
— Показала тебе эта диверсантка? Ух, бабы! Ух, любопытные, так и суют носы в каждую щелку…
Василий обратил внимание, что Гаврила Гаврилович редко называл Пелагею Ивановну по имени или в единственном числе, а гневался на весь женский род — «этих баб».
— И как тебе? — спросил он Василия.
— Гениально! Роден перевернулся в гробу. Я когда увидел, даже подумал, что на ступне надо будет ногти подстригать.
— Скажешь, — польщенно ухмыльнулся мастер. — Сегодня мерку снимем. Как будто я не могу по спадающему отеку понять размеры здоровой культи.
«А чего же ты меня несколько месяцев мурыжишь?» — едва не воскликнул Василий, но благоразумно промолчал и стал торопливо расстегивать брюки.
— Погоди, дай хоть чаю попить.
Вредный старик дождался, когда Василий оголился, а потом уж сказал «погоди». Пришлось натягивать брюки и смиренно ждать, когда Роден соизволит мерки снимать.
Было пять или шесть примерок — Гаврила Гаврилович, изводя Василия, желал до миллиметра точно воспроизвести отсутствующую часть конечности. При этом утверждал, что с природой можно соревноваться, но победить нельзя. Василий выслушал несколько часов лекций (одновременно хорошо питаясь) по истории протезирования — от Древнего Рима, через Средневековье, мировые войны до наших дней. Мужчины калечились всегда и «в массовом количестве», так же массово желали вернуться к полноценной жизни. И были редкие штучные мастера, которые изготавливали протезы. Применяли последние достижения инженерной мысли и изобретали свои уникальные сочленения искусственных суставов. Если бы лекции Протасова записать, а потом издать, это была бы интереснейшая книга, в которой страсти калек накладывались на инженерный гений уникальных мастеров. С другой стороны, такая книга вряд ли бы заинтересовала Василия, ни будь он калекой.
— Запомни! — говорил Протасов. — Инвалид всегда изгой. Могут жалеть, пригревать, делать вид, что принимают тебя как равного. Но это враки, пусть невольные. Калека — это даже не косоглазые казах или японец, не черномазый негр или жид пархатый. Калека — это ущербное тело. Люди не отдают себе отчет, но очень любят свое полнокомплектное тело. А когда у человека комплект отсутствует, они страшатся и брезгуют. Сам замечал?
— Жалость, участие, конечно, — пожал плечами Василий. — Может, просто опыта нет, я ведь меньше года безногий. И потом, мне начихать, кто что обо мне думает, я просто хочу нормально ходить.
Сказал и прикусил язык. Не исключено, что движущей силой таланта Гаврилы Гавриловича была возможность вернуть изгоев в стан полночленных людей, подарить им второе рождение. Какой смысл корячиться, если инвалид так-сяк проживет? А вот ты сделай его незаметным среди полночленных!
«Как же я ненавижу психологию!» — подумал Василий.
Во время каждой из примерок (сытного обеда и лекций по истории протезирования) Гаврила Гаврилович по десять раз подчеркивал: научиться ходить на протезе — отдельная наука. Научиться ходить на протезе сложнее, чем научиться ходить впервые. Но в премудрости этой науки не посвящал. Очевидно, хотел насладиться удовольствием учителя, растягивающего процесс обучения на многие встречи-уроки. Предчувствовал, что Василий его последний клиент, но не рассчитал время. Умер.
Василий не был у Протасовых две недели. Заводская начальница ЕЕ попросила Василия подменить женщину, отпускающую и принимающую готовую продукцию. Женщина получила похоронку на мужа и «с колес слетела». Надо дать ей время, авось очухается, деток-то двое. Главное, по накладным чтобы все было точь-в-точь.
Сама ЕЕ — низенькая, голова повязана истертым пуховым платком, концы которого едва сошлись в узел на затылке, ватник не по размеру большой, до колен, рукава обрезаны, из-под ватника коротенькие ножки в валенках. Ходит по-птичьи, вывернув мыски, между пятками и мысками тупой угол градусов в сто тридцать. Чисто сова, и даже кажется что башка у ЕЕ крутится на невозможный для человека оборот по сторонам. Она и рабочих, привозящих из цехов готовую продукцию, держит в кулаке, и двоих грузчиков — в ежовых рукавицах, и помнит, где каждое изделие находится, но как доходит дело до бумаг, накладных — празднует труса. Раньше-то она была уборщицей, а начальницей склада назначили на место ушедшего на фронт ее мужа, которому по должности бронь не полагалась.
Василий не мог отказать ЕЕ, да и пребывание в сторожке — помещении с заботой и любовью оборудованном его предшественниками — было гораздо комфортнее, чем в собственной комнате. Он перенес учебники, тетради, запас продуктов. Электричество круглосуточное, окон нет, светомаскировка не требуется, грабить склады никто не пытался, вместо обхода периметра снаружи и внутри склада для очистки совести было достаточно выйти два раза за ночь и от души подуть в свисток.
