Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс
У новорожденного существа было две руки, оно сердито размахивало крохотными кулачками. И разумеется, вопило.
— Оно сейчас бедную Лею разбудит! Ох, что же нам делать…
— Его надо избавить от страданий — придушить…
— Но оно ведь живое…
— Она просыпается? Нет? Не дайте ей встать…
— Его надо избавить от страданий!
— Может, отвезти его в город? Там никто… ни единая душа не узнает. В приют, детский дом, или оставить на ступеньках собора в Винтертуре…
Делла Пим с горящими глазами, с проглядывающей сквозь редеющие желтоватые волосы розовой кожей, в запачканном черном домашнем платье, резко оттолкнула Корнелию. Эта глупая курица, что ее брат выбрал себе в жены! Она властно шагнула вперед, совсем как много лет назад после удивительного рождения Бромвела и Кристабель, — тогда она подняла младенцев повыше, чтобы у них раскрылись легкие, и встряхнула их, заставив заплакать: ведь разве, несмотря на множество претензий к собственной дочери и ее грубияну-мужу, разве она не бабушка, не мать их матери? Новый ребенок оказался намного тяжелее близнецов. Но Делла подняла его. И, с едва заметной улыбкой — полной отчасти удовлетворения, отчасти отвращения — неотрывно глядя на него, сказала:
— Вы только взгляните! Какое бесстыдство! Посмотрите — это ведь девочка, но из животика торчит что-то непотребное, надо же! Эти штуки свисают до самых лодыжек, я никогда ничего подобного не видела…
Ослабевшая, в горячке, лежащая на пропитанных кровью и потом простынях Лея пробормотала:
— Мама, Гидеон, Господи. Мама. Гидеон. О Господи, Боже мой… Помоги… Дайте мне моего малыша.
В окно смотрела луна цвета скисшего молока. И никаких ночных звуков — даже сверчки не стрекотали: крики Леи заставили всех замолчать.
Младенец кричал. Размахивал руками и ногами, боролся. За дыхание. За жизнь. Две недоразвитые ноги, часть живота и красноватые жесткие мужские гениталии — кажется, несоразмерно большие, хотя в этой неразберихе Делле было трудно оценить их размер — росли из живота чудесно сложенной, немного крупноватой девочки. Ее ноги были длиннее и казались вполне нормальными, а между ними, без устали дрыгающимися, виднелась крошечная вагина здорового лилово-розового оттенка размером с ноготь на мизинце Деллы.
— Я знаю, что делать, — громко проговорила она.
Руки Гидеона, действуя с бездумной слаженностью, срывали одежду с девушки. Будь он в силах, он и кожу с Гарнет содрал бы — с такой отчаянной жадностью действовали его пальцы. Он хотел, чтобы между ними ничего не осталось, ни мысли, ни вздоха.
Она отпрянула, но он толкал себя вперед, наваливаясь своим немалым весом на нее, а потом вошел в нее. Почти с раздражением он впился губами в ее рот, чувствуя, как сопротивляются ее мелкие, детские зубы. Где-то вдали прорезал тишину стон — а может, это гагара кричала, — но Гидеон, утонувший в девушке, чьего имени не мог вспомнить, не слышал ничего.
…Ее взгляд, умирающий от любви, полный лунного света. Ее уносимые воздухом слова. Длинные тонкие руки, костлявые пальцы, один ноготь обгрызен до мяса — привычка, вызывавшая у него отвращение. Лея высмеивала ее за это. Разумеется, это же Лея. Эта девочка, глупышка… Но внезапность ее появления там, в коридоре, неожиданная гармония глаз, волос и маленького дерзкого подбородка наделили ее в глазах измученного Гидеона красотой… Слабый аромат мыла от ее кожи… Узкая рука, сжатая к его пальцах… Она плакала, она рыдала от любви. От любви. Он не слышал. Он больше не знал, где находится. В сосновом бору у озера, на усыпанной иголками холодной земле? Что-то — нет, не эта девушка — яростно тянуло его вниз, словно земля расступилась, и он летел вниз, к сердцу земли, невесомый, бесплотный, беспомощный. Он падал. Все глубже вниз. Желание сломать, уничтожить. Удушить эти крики. Разрывая, он падал вниз.
Какой-то демон дразнил его, высовывал язык, безбоязненно дыша ему прямо в лицо. Язык у него в ухе. Такой влажный, такой неуемный! Гидеон был не в силах совладать с собой. «Люблю, люблю, я люблю тебя», — опьяненная, бормотала девушка, бормотала имя, должно быть, его имя, но он не слышал, и вдруг она сжала его зад, который превратился в сгусток мышц, неистовство двигающийся, выгибающийся, — совсем как сжимала Лея, да, Лея, как это было давно.
— О Гидеон, я люблю тебя…
Кряхтя, Делла отнесла вопящее создание к комоду из орехового дерева в дальнем конце комнаты. Не обращая внимания на всхлипы дочери, она смахнула на пол супницу китайского фарфора в виде кабаньей головы — дорогостоящий мусор, который было принято копить в ее семье, ах, с каким наслаждением она развела бы костер и сожгла все это! — и положила младенца на столешницу. И затем, загородив его спиной ото всех остальных, в том числе, от Леи, приподнявшейся на локтях — дочь наверняка наблюдает за ней, — Делла одним, двумя, тремя взмахами ножа умело, раз и навсегда, решила проблему.
Делла повернулась ко всем остальным и, впервые за долгое время вздохнув полной грудью, возвестила:
— Теперь это дитя такое, каким его замыслил Господь. Сейчас это один ребенок, а не двое, сейчас это девка, а не парень. Мужчины! С меня довольно. Мужчины — вот уж с кем я точно больше не желаю знаться. Мужчины, — и резким величественным жестом она швырнула на пол окровавленную, изувеченную плоть, то, что осталось от недоразвитых ножек, пениса, яичек и мошонки, — вот что я о них думаю!
Книга вторая
САД, ОБНЕСЕННЫЙ СТЕНОЙ
Сосуд с ядом
Ноэль Бельфлёр, дед Джермейн, в тайне ото всех почти всю жизнь, больше пятидесяти лет кряду, носил с собой небольшой пузырек, инкрустированный мелкими недорогими рубинами и бриллиантами (впрочем, возможно, это было крашеное стекло и горный хрусталь), — с цианистым калием. Об этом пузырьке не знал никто, даже жена Ноэля, даже его мать. Ноэль почти не расставался с ним, разве что на ночь, и тогда убирал его в
