Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли

– Думаете, он ей изменял… – Эйтингон нисколько в этом не сомневался:

– Она его ненавидит еще и поэтому, – заметил он Шелепину, – но, хоть он и держал ее взаперти, он аристократ. Он не позволил бы матери своего ребенка прозябать на хлебе и воде. Истории Саломеи о его издевательствах и насилии надо делить на два, а то и на четыре. В общем, пока подождем, не будем устраивать встречу супругов… – Наум Исаакович хотел выяснить истинные намерения все еще герцогини Экзетер:

– Она не случайно познакомилась с Ладой… – про себя он называл девушку по имени, – ей что-то надо передать на запад. Но что, кому, и, главное, зачем… – он не до конца доверял перебежчице:

– Антонина Ивановна тоже нас всех водила за нос. Одной рукой печаталась в «Огоньке», а второй строчила подметный пасквиль, не хуже книги Оруэлла… – тем не менее, Эйтингон признавал талант покойницы:

– Никто лучше нее не написал об испанской войне. Хемингуэй слишком пессимистичен, а она поймала дух молодости, уверенность в себе, надежду на победу коммунизма… – он подумал, что, останься мистер Френч в живых, он бы сейчас не миновал Кубы:

– Ее было бы не удержать дома, – решил Наум Исаакович, – Розу тоже ничто не могло остановить… – он приехал на Лубянку с актом об уничтожении папок, касающихся катынских событий:

– Вместе с документами предали огню и… – передавая Шелепину конверт, он повел рукой, – я не стал, так сказать, оставлять след на бумаге… – глава Комитета кивнул: «Очень правильно». Насколько мог видеть Эйтингон, якобы сгоревший в сухановском крематории Ягненок сейчас лежал в невидном, деревянном гробу, рядом с отрытой в мерзлой земле ямой. В диаспоре тела не хоронили в саванах. Он прислушался:

– Бергер читает кадиш. Мне тоже надо прочесть, по Розе. Гольдберг ее забыл, и ничего такого не делает. Он женился, опять потерял жену, у него есть еще двое дочерей. Мои девочки ему не нужны. Он, наверняка, думает, что дети умерли… – о судьбе доктора Кроу 880 тоже не распространялся. Наум Исаакович зашевелил губами:

– И не будет. Если она выжила, это тайна Британии. Ничего, мы подождем, пока он начнет рассказывать Саше важные вещи, а не чушь, о которой нам и так известно… – Наум Исаакович не сомневался, что Гольдберг знает о смерти жены:

– Ворона близко сошлась с Розой, они даже подружились, если можно так говорить о Вороне. Она, наверняка, все выложила герцогу, о побеге, то есть попытке побега… – Наум Исаакович понял, что из СССР Ворону похитили выжившие нацисты:

– Однако они все мертвы, благодаря 880 и остальным, – он, медленно шел по аллее к воротам, – нацисты более никому не интересны, пора о них забыть… – в его блокноте, на плане еврейского участка кладбища чернела жирная точка. Наум Исаакович узнал о месте захоронения Ягненка в конторе, притворившись запоздавшим на погребение родственником.

«Волга» притулилась рядом с оградой. Наум Исаакович завел мотор:

– Непонятно, зачем мне данные, но пусть лежат. Как известно, кто владеет прошлым, тот владеет будущим… – разбрызгивая ледяную воду луж, машина выехала на Боровское шоссе:

– Надо купить цветы, – напомнил себе Эйтингон, – она говорила, что ей нравятся тюльпаны. Тюльпаны и ландыши. Она и сама словно ландыш… – через два часа он встречался с Ладой, у нового памятника Маяковскому, на Садовом кольце. Добравшись до развилки дорог, свернув к центру, «Волга» исчезла из вида.

Розовые тюльпаны свешивали закрытые бутоны из трехлитровой банки. Томатный сок давно разлили по граненым стаканам, щедро посыпав его солью и перцем, плеснув водки, из аккуратной, экспортного вида, бутылки «Столичной». После аперитива, как выразилась Лада, в дело пошли напитки попроще. На шатком столе громоздились полупустые бутылки азербайджанского портвейна, в янтарном масле из-под шпрот плавал серый пепел. С маленькой кухни доносился стук ножей, Лада крикнула:

– Еще минуту! Картошка сварилась, сейчас принесем винегрет… – ловкая вилка подцепила последний кусок копченой колбасы. Молодой человек, не снявший даже в комнате полосатого, лихо закрученного вокруг шеи шарфа, чавкнул:

– Нет, вы послушайте, послушайте, Леонид Андреевич… – Эйтингон заметил:

– Это писатель такой был, Леонид Андреев. Я Леонид Александрович… – юноша повел вилкой:

– Неважно. Послушайте, вы должны понять… – он откинул голову назад:

Молодой человек забрал у соседа папиросу:

– Вы, должно быть, смотрите на нас с усмешкой… – Эйтингон, действительно, улыбался, – но ваше поколение совсем другое… – он приподнялся, – вы по сравнению с нами герои, борцы… – его сосед пробурчал:

– Герои и борцы оказали бы сопротивление произволу. Вся страна видела, как по ночам людей увозили в черных воронках и молчала… – юноша в шарфе прищурился:

– Не смей осуждать сгинувших на Колыме и в Магадане. Мы не испытали и сотой доли их страданий, мы не знаем, что такое жить, не чуя под собой страны… – по рукам гостей ходила слепая, машинописная копия хорошо известного Эйтингону стихотворения:

– Он, кажется, умер в лагере… – Наум Исаакович задумался, – впрочем, я до войны не занимался делами творческих союзов… – его тянуло напомнить собравшимся об «Оде Сталину», того же авторства, но Эйтингон оборвал себя:

– Зачем? Для них я инженер, командировочный с севера, а не литератор. И вообще, Пастернак сейчас герой дум, а до войны он тоже прославлял Иосифа Виссарионовича, да и после войны этим занимался… – Эйтингон примирительно сказал:

– Я не специалист, но стихи хорошие. Ваши?

Сосед юноши фыркнул:

– Евтушенко. То есть не его… – он подтолкнул юнца в полосатом шарфе, – он пишет совсем другое… – молодой человек покраснел:

– Я вообще архитектор, то есть учусь в архитектурном институте… – архитекторам Наум Исаакович не доверял со времен купеческих загулов так называемого возвращенца, предателя Воронцова-Вельяминова:

– Тем более, я видел, как парень смотрит на Ладу. Хотя он ее младше, он еще студент… – с компанией, сидящей за столом, они с Ладой столкнулись в фойе филиала МХАТа, на улице Москвина, где играл «Современник». Эйтингон, с букетом тюльпанов, подхватил девушку рядом с памятником. Ему нравился монумент Маяковскому:

– Он именно такой и был… – Наум Исаакович хорошо помнил выступления поэта, – независимый человек. Плевать он хотел на аудиторию, на Союз Писателей и на остальную бюрократию. Может быть, и хорошо, что он застрелился… – в тридцатом году Эйтингон пребывал в зарубежной командировке. Он понятия не имел, было ли самоубийство действительно самоубийством:

– Даже если и не было, – хмыкнул он, – никто мне ничего не расскажет, а документы давно сожгли, как я спалил в печи крематория папки польских офицеров. Маяковский вряд ли бы дотянул до нашего времени, он был неудобный человек… – сажая Ладу в машину, Эйтингон извинился:

– В день, когда мы с вами встретились, у меня не было под рукой автомобиля… – она закрыла лицо букетом, нежная щека порозовела:

– Словно лепесток, – понял Наум Исаакович, – брось, тебе надо думать о деле… – делом была предполагаемая встреча Лады с новой знакомой, Саломеей Александровной. Эйтингону, тем не менее, не хотелось наводить девушку на разговор о скором фестивале советского кино, во Франции, и о ее занятиях языком:

– Это будет подозрительно, – твердо сказал себе Наум Исаакович, – торопиться некуда, я подожду, пока Лада сама об этом упомянет… – голубые глаза внезапно погрустнели:

– У моего… – Лада запнулась, – автора такая машина. Вы, оказывается, богатый человек, Леонид Александрович… – Эйтингон подмигнул девушке:

– Автомобиль из министерского гаража. Я хотел произвести на вас впечатление, Лада Михайловна… – из-под широкополой шляпы, на стройное плечо в черном пальто, спускался светлый локон. Она накрутила волосы на палец: