Явдат Ильясов - Стрела и солнце
Калитка была удобна тем, что скот, принадлежащий архонту, заводили, пригнав с пастбищ, прямо в усадьбу, минуя городские ворота, тогда как рабы прочих херсонеситов подолгу простаивали в очереди у тех или иных ворот. Между самим домом и городской стеной оставалось довольно обширное пространство. Оно и служило загоном для скота. Калитка тщательно охранялась.
Через эту калитку Орест нередко выходил к Песочной бухте, замыкающей с запада полуостров, на котором возвышался Херсонес, бродил среди опустевших виноградников или стоял, задумавшись, на песке у воды. Осенью город незаметно изменил свой облик. Увитый холодной дымкой, с оголенными серыми деревьями, часто продуваемый ледяными ветрами, он из золотистого, теплою, озаренного жарким солнцем, превратился в строгий бело-голубой, стал как-будто просторней и безлюдней.
Пытаясь растормошить по-осеннему поблекшего мужа, Гикия водила его на празднества и в гости то к любезным ее сердцу кузнецам и горшечникам, то к именитым гражданам полиса — урожай в этом году удался неплохой, и все были непрочь повеселиться.
Орест послушно следовал за нею. Ему, очевидно, было все равно. Он сидел на пирах бледный, ко всему безучастный, без всякого выражения на лице, медленно потягивал вино, не пьянея, не разговаривал и не прикасался к еде.
Херсонеситы дали ему, даже прозвище — Молчаливый. О нем шушукались по всему городу. Девушки, увидев Молчаливого, с бесстыдной покорностью смотрели ему в холодные глаза, стараясь обратить на себя внимание необыкновенного человека.
Юные херсонеситы, которым бы хохотать да прыгать, напускали на себя, изучив повадки боспорского царевича, таинственность, мрачность и нелюдимость. У каждого случались свои трагические потрясения (разлюбила Симайта, проиграл в кости целую драхму, высек отец), следовательно, жизнь не стоила и ломаного гроша.
Гикия со страхом убедилась, что Орест, этот бесчувственный истукан, постепенно становится у переимчивой молодежи предметом любви и подражания. Неверие распространялось, как болезнь.
Она перестала выходить с ним в город. Сын Раматавы не возражал. Напротив, он был даже доволен, что его оставили в покое.
Скрибоний: Готовьтесь, молодцы! Острей наточите кинжалы, мечи, наконечники копий и стрел. Исправьте панцири и щиты. Подвяжите к шлемам новые ремешки. Почините сандалии. Получше кормите и хольте лошадей, приведите в порядок сбрую. Наш день — на носу. За нас — весь Боспор: эвпатриды, мастера, селяне, рыбаки, скифы, невольники. Мы свалим Асандра, этого подлого старика, который выставил нас из Пантикапея. А когда власть перейдет в наши руки, мы возьмем за горло и богатых, и бедных. Мы уж пошарим, будьте уверены, в их сундуках и подвалах! Скоро вы сбросите рваные хитоны и напялите расшитые золотом хламиды купчишек. У всех в сумках на поясе зазвенит серебро. Я сделаю каждого важным господином, разделю между вами рабов, землю, мастерские, суда. Веселей, ребята! Будьте начеку. Я подниму вас по тревоге, как только выпадет удобный миг. Веселей, друзья!
Немало новых мыслей и чувств, рожденных в тяжелой, напряженно-тревожной словесной борьбе с Орестом, накопилось в душе Ламаховой дочери, давило грудь, бродило, как вино в кувшине, искало выхода и побуждало к действию.
— Я только говорю и ничего не делаю, — эта догадка осенила женщину однажды утром, когда она проснулась с больной головой и попыталась уяснить себе, почему за последние дни ей стало так тягостно жить в родном доме.
— Ведь я смогла бы не только шить и стряпать. Неужели у меня не хватило бы ума разбирать жалобы на заседаниях суда, составлять указы, следить за правильностью весов и мер, выступать на собраниях народа Или учить детей? На все это я способна не меньше, чем мужчина.
Почему же они не допускают меня к работе, полезной для общины?
И вообще, почему мы, женщины, остаемся в стороне от настоящей жизни? Мы нисколько не глупей мужчин. А подчас — и умней. Сколько я знаю серьезных, любознательных девушек, которые сумели бы многое сделать для родного города, но светильники их разума гаснут в кухонном чаду. Их держат взаперти на женской половине. Им не дают знаний.
Мужчины слепы. Ведь если б они не мешали женщинам учиться, мы стали бы их верными помощницами в делах общины, пополнили число просвещенных граждан, радеющих о благе херсонеситов.
Нет, нельзя мириться с подобной несправедливостью!
Мужчинам не зазорно поклоняться Деве, главной богине Херсонеса — пусть же они освободят для дев место рядом с собою на площади акрополя.
Они не допускают нас в школу? Мы откроем свою!
— Хочешь, я научу тебя читать? — сказала она вечерам десятилетней Горго, дочери красильщика Анаксагора.
— Читать? Вот такие буковки, да, какие мой батюшка чертит на вощеных дощечках?
Кудрявая, как все доряне, кареглазая хохотушка Горго сдвинула два плохо вымытых пальца — большой и указательный — и оставила между ними просвет, чтобы показать, как мелко пишет отец.
— Да.
— Хочу, хочу! — запрыгала Горго.
— Ты не будешь сердиться, дядя Анаксагор?
— Я? — Анаксагор смущенно почесал голову. Он был и доволен, и удивлен, и несколько испуган неожиданным предложением Гикии. — Чего мне сердиться? Учение — не какое-нибудь постыдное дело. Дело святое. Только вот… непривычно, чтоб девочка читать умела. Знаешь наших стариков… Пересуды пойдут. Да и зачем бы женщине грамота? Все равно на кухне торчать. А поразмыслишь — и пригодилось бы учение. Я вот плохо вижу, краска глаза выела — Горго и помогла бы мне расходы считать. Прихода-то у бедняка… столько, что и записывать нечего. — Анаксагор невесело усмехнулся. — Ну, и письма, прошения соседям строчила бы, молитвы Деве… С грамотой не пропадешь.
Он подумал, взглянул на Гикию и вдруг решительно хлопнул оранжевой от краски ладонью о колено (руки у него всегда были необыкновенного цвета — то синие, то алые, то зеленые):
— Учи! А пересуды… Э, да ну их! Наплевать. Я сам себе хозяин. Если Горго вырастет такой же доброй женщиной, умницей, помощницей отцу, как ты, камень с твоим именем поставлю в притворе храма Девы.
Уже через декаду смышленая проныра Горго выучила все буквы и бойко читала короткие слова.
Слух об этом распространился по всей юго-западной части города, где жил Анаксагор. Верно говорят: начало — половина целого. Гикию навестил кузнец Ксанф. Тщательно умывшийся, старательно причесанный, с красиво подстриженной бородой, в чистой одежде, он привел с собой принаряженную Астро.
Кузнец почтительно приветствовал Гикию и просительно коснулся толстыми пальцами ее подбородка:
— Не оставь и нас, мудрая. Человек я небогатый, но деньги за школу буду вносить, как положено, каждого тридцатого числа.
Гикия рассмеялась:
— Не надо мне никакой платы, дядя Ксанф! — Подумав, она, добавила: — Но условие поставлю. Выучу Астро грамоте, если поклянется, что и сама научит кого-нибудь читать.
Желающих приобщиться к науке сразу же набралось двенадцать человек. Это были девочки в возрасте от десяти до пятнадцати лет, дети хороших друзей и знакомых Гикии — гончара Психариона, вольноотпущенника Дато, стратега Зифа. Причем, Гикии не пришлось ходить по домам и уговаривать родителей — сами привели любимиц.
Она занималась с девочками дома, у себя в комнате.
Плата за обучение была одна: каждая вновь поступающая клялась именем Девы выучить грамоте, закончив школу, в свою очередь трех подруг.
Так начала Гикия наступление против косности мужчин.
О женской школе узнал весь город.
— Коттал всю бороду себе вырвал от злости, — с усмешкой сообщил дочери Ламах. — Гикия, мол, сама такая-сякая, вот и детей наших решила теперь совратить… Но я тебя не осуждаю. Учи. Больше грамотных — больше умных голов. Больше умных голов — меньше дураков. Меньше дураков — легче жить. На доброе счастье!
Спустя месяц после того, как Орест и Гикия перебрались в город, в Херсонесе опять появились гости из Боспора.
На этот раз они высадились в бухте Символов[27] — путь отсюда до Херсонеса напрямик по суше был в три раза короче, чем морской, вокруг далеко, выступающей на запад оконечности Гераклейского полуострова с его бесчисленными, таящими опасность для судов скалистыми мысами.
— Зачастили, — недовольно проворчал Ламах, когда посланный боспорянами раб известил об их прибытии.
Но договор есть договор, и архонту пришлось, скрепя сердце, выслать к бухте стратега Зифа с верховыми конями для гостей. Их было человек пятнадцать. Понадобилась и повозка: боспоряне привезли много разнообразных и ценных подарков для семейства архонта, в том числе для Ламаха и его сыновей, и старик смягчился.
Увидев, как ведут себя прибывшие, архонт успокоился окончательно — чужеземцы держались почтительно, не пытались отлучиться со двора и шмыгнуть в город, пили умеренно, не шумели, изо всех сил старались занять как можно меньше места, чтоб не стеснять хозяина, и Ламах, покоренный такой скромностью, расщедрился на богатое угощение. Не всякий херсонесит, даже высокопоставленный, мог похвастаться тем, что отведал в доме первого архонта столь вкусные блюда.
