Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1
— Шща! За Союз Рыжих! — поднимает тост Николай. Помня наставления мамы о вреде алкоголя, я наполняю свой бокал фруктовым напитком. Николай смотрит на это одобрительно.
— Шщюрик, а как ты относишься к Союзу… Рыжих?
Так как меня и моего школьного друга Витьку прозвали «Союзом Рыжих», то я, конечно, помню этот рассказ Конан Дойла и отвечаю, не задумываясь, цитатой:
«Каждый рыжий, находящийся в здравом уме и трезвой памяти, может оказаться пригодным для нашей работы. Обращаться по понедельникам в контору Союза…»
— Ну ты даешь!.. — восхищается Николай моей памятью. — Только не каждый рыжий в здравом уме и трезвой памяти может быть пригодным для НАШЕЙ работы»… Тут требуются интеллигентные рыжие! Нам не Британскую энциклопедию переписывать, у нас работа творческая!
Я молча пытаюсь понять: что это за творческий Союз, где нужны интеллигентные рыжие? То, что рыжий я, — это без понта, но достаточно ли я интеллигентен для такого взыскательного Союза? Но вопросы задавать стесняюсь. Пусть Николай сам скажет. Делаю вид, что увлечен процессом поглощения манной каши, приготовленной в ресторане по спецзаказу для рыжего интеллигента недобитого.
После завтрака Николай выключает репродуктор, восторженно вещающий про бурный расцвет советской культуры в связи со стахановским движением актеров и соцсоревнованием между музыкантами и писателями. Усадив меня на стул, Николай погружается в мягкое кресло напротив и, вытянув длинные ноги, скептически меня разглядывает.
— Давай знакомиться, — предлагает Николай. — Откуда ты, прелестное дитя?
Я понимаю, что базлы о больной бабушке неуместны: фискальные органы Николаю без интереса, скорее, наоборот, он интересен для них. Поэтому без подробностей выкладываю все, как есть. Но не говорю о мореманах из такелажки. Николай замечает этот пробел.
— А кто в дорогу собрал? Деньги, одежду…
— Люди незнакомые. Не знаю их…
— Молчишь, как Кибальчиш, — не хочешь подставить… — улыбается Николай. И больше про то не спрашивает. Но когда в печальном повествовании добираюсь я до Красноярска, Николай дотошно распрашивает о Косом.
— Шща! Косой, закосив пятерку, сказал, что это — абиссинский налог? Значит, в общаке кодлы была и твоя доля? Когда Серый дверь захлопнул? До того, как тебя стопорнули? А зачем ты дурку пасовал? Где была стрелка — место встречи? Тебе таки не сказали?! Значит, Косой загодя смаклевал, что ты залетишь??
Отвечая на вопросы Валета, я понимаю: Косой и кодла подставили меня, чтобы и избежать преследования, а заодно от меня избавиться. Николай хмурится. Заканчиваю я свою печальную историю словами:
— А потом меня стали бить…
Мы сидим молча. Большая осенняя муха настойчиво жужжит на окне, переходя из одной тональности в другую, жужжит усердно, но фальшиво, как старательная ученица, разучивающая гамму на виолончели. Посмотрев на муху, упертую в стекло, Николай говорит:
— Знаю я Косого и его шоблу. Ушлые сучата. Но для красивой работы — интеллекта нет. Шпана! Им бы дурки вертеть… Но не думал я, что они такую подляну замастырят! Ишь, поделили: фарт — им, а тебе — западло! Ладушки… не светит — не личит. Запомни воровскую триаду: «Не верь, не бойся, не проси!» Считаем — первую треть ты усвоил. Ништяк! Выучишь и две остальные. А забудешь — жизнь напомнит. А Косому предстоит усвоить актуальный урок: «Что такое Закон и с чем его едят?» Будет ему таки подарочек судьбы, когда он меня встретит! Чтобы Закон уважал, а не клал на него с прибором! Какой Закон? Воровской! В СССР трамвай обходят спереди, автобус — сзади, а законы — со всех сторон. Но! Не воровской! Подставить кореша, члена кодлы… вору сдать вора! — это таки не мохначе, чем в лягавку его привести и грамотку требовать! Трали-вали — туши свет, двое сбоку — ваших нет! Я вор в Законе и за такую подляну Косого должен мочить. Но у меня с Законом отношения сложные, потому что челюскинец я… и один на льдине.
Вероятно, мой единственно открытый глаз открывается так широко от удивления, что Николай поясняет:
— Привыкай, Рыжик! Это не пионерская считалка «шухер, васер, зекс, облава…». Это серьезный профессиональный язык — феня. Хотя феня язык древний, но он растет, принимая новые слова. «Челюскинец» — это вор в неформальной завязке: не ссучился, но и в общак не кладет. «Пляшут метели в полярных просторах», а «я один на льдине» — потому как с корешами расплевался… Не в Законе я и не сбоку. А болтаться в такой проруби — рискованнее, чем на льдине в Ледовитом океане!.. Того и гляди заявится Водопьянов… со льдины снимать! — Николай заговорщически подмигивает мне и улыбается. — Я честный вор. В авторитете, хотя кликуха таки не авторитетная — Валет. Но она не от пахана, а от Факира. С детства работал у него в пристяжи, а он для меня больше, чем родной папочка. В память о нем храню кликуху. Царство небесное Факиру… вору от Бога и волшебнику. Самый умный еврей в Одессе Мойша Глейзер, как увидел Яшу Факира, сразу сказал:
— Шща господа… с такой интеллигентностью, как у Яши, и его благогъодными манегъами человек таки может быть только вогъом!
А за авторитет Мойши Глейзера я имею сказать именно так, потому как за тот факт, что Мойша Глейзер одесский еврей, ни у кого в Одессе и в ее окрестностях, даже таких удаленных, как Москва, сомнений не возникало. А за то, что он таки самый умный, — тем более! Хотя бы потому, что каждый умный не бывает без странностей, а Мойша имел прибабахи сразу всех великих личностей! Но за тот интересный медицинский случай, за который вся Одесса имеет значительное удивление, я расскажу чуток попозже.
Валет достает из карманчика в брюках старинные золотые часы, нажимает кнопочку. Крышка часов открывается — часы мелодично играют сложную и грустную музыкальную фразочку. Как будто бы нежно зазвучали дивные хрусталики исчезающих мгновений…
— Я имею час, — говорит Валет, глядя на циферблат, — и от этого я расскажу историю грустную, но поучительную.
Хрустальная мелодия обрывается щелчком — Валет закрывает крышку часов, кладет голову на спинку кресла и рассказывает, пристально глядя в абажур, будто бы общаясь с кумирами детства.
* * *— Это было в Одессе еще до того, когда ты, Санек, озадачил родителей своим желанием показать и себя в этом мире. Уже тогда молодой талантливый вор Яша Факир «из дальних странствий возвратясь» осчастливил тем случаем Одессу. И щоб я тут же, не сходя с места, провалился, если не Миша Япончик был в то время самым авторитетным уркачем в Одессе! Помню я его и его почтенных родителей. Но когда в кровь Богом избранного народа вторгается ген, который вместо «шалом» вопит «банзай!», то свершается чудо! Грозный ген Аматерасу в крови кроткого Авраама создал не мудрого Моисея Вольфовича Винницкого, а лихого всероссийского авантюриста Мишку Япончика, друга Махно!
А как уж покорешился неизвестный Одессе ширмач Яша Факир с таким авторитетом, как Миша Япончик, то за тот случай очень-таки шерудила рогами вся Одесса. Я имею сказать, что воры разных профессий кнацают друг на друга критично. Интеллигентных ширмачей коробит грубый наглеж мокрого гранта, а стопорилы, шерсть дерущие с прихватом, зырят свысока на работу по тихой фене, считая, что работа их и не их — это две большие разницы. И такая жаль обстоит везде, но! кроме солнечной Одессы, где сам климат обеспечивает взаимное душевное понимание. И що бы с того таки ни было, а одесские урки имеют уважение не токо и стоко к профессии, как к мастерству!
Как только заговорил Валет об Одессе — сразу прорезалась причудливая южнороссийская манера построения фраз, игриво расцвеченных прибаутками. Такой разговор слышал я в такелажке от мореманов из Одесского пароходства, которых судьба забросила в такелажку «Дальторгфлота».
— А произошло знакомство Яши Факира с Мишей Япончиком, — продолжает Валет, — в респектабельном варьете-ресторане Одессы «Монте-Карло», что на Мясоедовской. И было это по инициативе легендарного Миши Япончика. А слышал я про все про то не от тети Моти, а от самого Яши Факира, который до меня приходится не вроде дяди Володи, а очень любимым папочкой. А потому никто таки не скажет за тот случай более достоверного…
Муха на окне деликатно смолкает. Чтобы не помешать рассказу Валета. И Валет, прикрыв глаза, вспоминает:
— А какие люди жили в Одессе в то самое одно и то же время! В отдельном кабинете «Монте-Карло» у Миши Япончика проводили время Шаляпин с Утесовым и Махно с Котовским! Это же ж две большие разницы: люди из солнечной Одессы и насморочной Москвы! Конечно, и в Москве иногда живут люди, но разве это жизнь, если живут там не так, а наоборот, и даже «Националь» — пошлый кабак, куда прет шпана, маракуя об дать по морде и побакланить. А встретить культурного человека в Москве тот же шанс, как прикупить короля к семнадцати!
