Дмитрий Дмитриев - Два императора
Один из оборванцев, с красным, отёкшим от перепоя лицом, с рыжей всклоченной бородой, с зверским взглядом, сидел рядом с Николаем; другой оборванец на козлах правил лошадьми; по смуглому цвету лица и по волосам, чёрным как смоль, он походил на цыгана; рыжего звали Петрухой, а чёрного — Кузьмой.
Николай был задумчив и мало говорил в дороге со своими спутниками.
Наконец рыжему Петрухе надоело ехать молча, и он обратился к молодому человеку:
— Ваше благородие, а ваше благородие!
— Ну, что тебе? — откликнулся недружелюбно Николай.
— Да скоро ли мы приедем?
— А ты, верно, соскучился ехать?
— Знамо, соскучился. И дорога, будь она проклята!
— Чем тебе, Петруха, не нравится?
— Да как же, ваше благородие, кабаков мало по дороге.
— А тебе бы, пьяница, всё вино лопать! — огрызнулся на рыжего Цыганов.
— В дороге, ваше благородие, вино услада. Потому скучища, а вино веселье сердцу придаёт. Напьёшься, ну и долгий путь покажется коротким.
— Ну, на кабаки, рыжая образина, ты не рассчитывай.
— А почему так?
— Потому пьянствовать тебе не дам.
— Ты-то, ваше благородие, мне пьянствовать не дашь? — нахально спросил Петруха у Цыганова.
— Хоть бы я!
— Ну, барин, это ты оставь, на тебя я не посмотрю.
— Силою заставлю! — крикнул на рыжего молодой человек.
— Ну, барин, не ври, я сильнее тебя!
— А вот этого гостинца хочешь? — Николай быстро вынул из дорожной сумки небольшой двуствольный пистолет.
— Ох, барин, не пугай — этой штуки я боюсь! — присмирев, покорным голосом проговорил Петруха.
— Ну, то-то же! Смотри! До тех пор, пока мы не кончим дело, пьянствовать ни ты, ни Кузьма не будете! Сделаете мне дело, за которым я вас везу в княжескую усадьбу, тогда опейтесь, мне всё равно!
— Зачем опиваться! Мы только вдосталь винца на радостях отведаем, а опиваться зачем?
— Там уж вы как хотите, а до тех пор ни-ни!
— Да уж ладно, мол.
— Ты молчи, Петруха, потерпи. Недолго осталось — скоро приедем. Обделаем барину дельце — тогда и гулять станем, — вставил своё слово дотоле не принимавший участия в разговоре черномазый Кузьма.
Не доезжая несколько десятков вёрст до княжеской усадьбы Каменки, Николай Цыганов остановился на ночлег на постоялом дворе; он не хотел ночевать в избе — там было душно и жарко, а лёг спать в телеге. Рыжий Петруха и черномазый Кузьма расположились на сеновале.
Ночь была апрельская, светлая. Голубое, безоблачное небо усеяно было миллионами звёзд. На дворе светло, как днём. Не спалось что-то Николаю; ему наскучило лежать в телеге — он встал и пошёл к сеновалу; ему захотелось узнать, спят ли Петруха и Кузьма.
Кругом было тихо. Вот он у сеновала. Николай ясно слышит разговор двух оборванцев.
— Право бы, его ухлопать. Давай, Кузьма, чего зевать? — тихо говорит Петруха.
— А почём знаешь, есть ли у него деньги?
— Вона! Разве в дорогу едут без денег? Это не мы с тобой, — чай, сам знаешь, по сто целковых нам обещал, если устроим дела. Стало быть, деньги с ним.
Цыганов стал слушать внимательнее; он понял, что дело касается его.
— А как его ухлопаешь? А пистолет забыл? — возразил Петрухе черномазый Кузьма.
— Эх, Кузька, какой ты дурень, право! Чай, он спит. С дороги-то его пушкой не разбудишь.
— Гляди, Петруха, боязно!
— Ишь, чёрт! Ровно девка красная! Или отвык? — смеётся рыжебородый.
— От тебя, Петруха, не отстану.
— Вот и давно бы так! Чай, деньги-то станем поровну делить. Ну, думать нечего, пойдём прихлопнем его, оберём, коней отвяжем да верхом опять в Москву.
— А ну поймают!
— Вона! Ведь мы не пешком, не скоро изловишь, — лови ветра в поле!
Петруха заворочался, приготовляясь встать с сена. Но каково было их удивление и испуг, когда около них, как «по щучьему веленью», очутился Николай с двуствольным пистолетом в руках; лицо его было искажено гневом и злобою.
— Ни с места, дьявол, не то уложу! — крикнул он не своим голосом, прицеливаясь в Петруху.
— Помилуй, барин, за что ты убить нас хочешь? — испуганно отозвался рыжебородый.
— За то, разбойник, что убить меня собирался!
— Так ты слышал? Что же, мы только собирались.
— И убили бы, если бы я не услыхал ваш разговор!
— Это, барин, всё он, Петруха, — он меня уговаривал, — откровенно сознался черномазый Кузька.
— Убить я не убью, а созову сейчас народ, прикажу вас в цепи заковать и в город представить.
— Помилосердствуй, барин!
— Не погуби!
— Отпусти!
— Дай покаяться! — почти в один голос, чуть не плача, говорили оборванцы, стоя на коленях перед молодым человеком.
— Как вас помиловать! Прости вас — вы опять задумаете убить!
— Волоса с головы твоей не тронем!
— Волос-то, пожалуй, вы не тронете, а голову снесёте! — Николай не мог не улыбнуться, смотря на плаксивые рожи оборванцев.
— Возьми с нас клятву! — предложил Кузька.
— Что для вас, разбойников, клятва?
— Разве мы разбойники? — обиделся было Петруха.
— А кто же? Честные люди? На сонного с ножом идёте! Ну да чёрт с вами! На этот раз я вас прощаю, потому что вы мне нужны.
— По гроб твои слуги верные!
— Это вы-то, вы? — Цыганов расхохотался.
— Ну и барин ты! — проговорил Петруха.
— А что? — самодовольно спросил молодой человек.
— Орёл!
— А вы коршуны! Глядите, молодцы, пистолет всегда при мне! Я во всякое время успею размозжить вам головы! Ну, рассветает, спать теперь не время. Пора в путь. Пошли запрягать коней! — распорядился Цыганов, и не прошло часа, как из ворот постоялого двора выехала телега с нашими путниками.
Петруха и Кузьма были хмуры и мрачны; оба они молча сидели на телеге; зато весел был Николай Цыганов; он во всю дорогу острил и насмехался над оборванцами.
Глава XXIII
— Ваше сиятельство, несчастие! — задыхаясь от волнения, проговорила Глаша, бледная как смерть, вбегая в гостиную княжеского дома, где за чаем сидели князь и княгиня.
— Что? Что такое, Глаша? — в один голос спросили муж и жена, меняясь в лице.
— Ох, дух не переведу — бежала.
— Да что такое, говори хоть ты? — спросил князь у горничной, с которой вошла Софья.
— Княжну похитили, ваше сиятельство! — собравшись с духом, ответила молодая девушка.
— Как похитили? Что ты врёшь, глупая!
— Сущую правду говорю вашему сиятельству.
— Она правду говорит, князь: в лесу напали на нас разбойники и княжну схватили и унесли, — задыхаясь, проговорила Глаша.
С Лидией Михайловной случилась сильная истерика. Князь и прислуга бросились приводить в чувство княгиню; её снесли в спальную и положили на кровать.
Один верховой поскакал в город за доктором, а другой к губернатору с известием о постигшем князя несчастии.
— Ваше сиятельство, распорядитесь сейчас же послать верховых в погоню. Может, догонят, — посоветовала Глаша растерявшемуся князю Владимиру Ивановичу.
— Ах, да, да! Федотыч, Федотыч! — позвал князь своего любимого камердинера. — Сейчас распорядись послать погоню за негодяями! Обещай дворовым мою милость, скажи им: я всё, всё отдам, только бы вернуть дочь. — Голос у старого князя дрогнул.
— Дозволь и мне старику, ехать на розыски, ваше сиятельство!
— Поезжай, Федотыч, поезжай вместо меня. Господи, какое несчастие, какое несчастие!
Старик слуга пошёл исполнять приказание своего господина.
— Ваше сиятельство, в этом деле не без греха Николай Цыганов, — сказала дочь мельника.
— Что? Что ты говоришь? — удивился князь.
— Истинную правду говорю, ваше сиятельство! Дело это рук Николая.
— Да объяснись, ради Бога!
— Извольте выслушать, ваше сиятельство!
Глаша рассказала князю, как она видела за несколько дней до происшествия Цыганова, ехавшего вместе с теми бродягами которые в лесу на них напали.
— Дело Николая, он подговорил похитить княжну Софью Владимировну, — закончила свой рассказ молодая девушка.
— Боже, новый удар! Но зачем? С какою целью он сделал это?
— Думается мне, ваше сиятельство, Николай влюблён в княжну, — покраснев, тихо ответила Глаша.
— Этого недоставало, чтобы подкидыш, безродный, приёмыш полюбил мою дочь! Один удар за другим! О, если это правда, Николай получит должное наказание!
— Я, ваше сиятельство поеду с дворовыми — я укажу им место, где напали на нас бродяги.
— Да, Глаша, поезжай, похлопочи — ведь Софья так тебя любила!
— Я отыщу княжну. Мне Бог поможет.
— Глаша, от моего имени вели запрячь тарантас и возьми себе человека три дворовых. Поезжай. Помоги тебе Боже! А я не могу, я так ослаб. Да и княгиню одну оставить нельзя…
Дочь мельника поехала в тарантасе, запряжённом тройкою, по дороге к мельнице; кроме кучера, с нею были трое дворовых, вооружённых ружьями и пистолетами, а человек двадцать тоже дворовых верхами под предводительством старика Федотыча, вооружённые с ног до головы, быстро выехали из княжеской усадьбы и, разделившись на четыре отряда, поскакали в равные стороны.
