Вашингтон Ирвинг - История Нью-Йорка
В самом деле, затруднительное положение, в котором находились тогда государственные дела, требовало величайшей бдительности и быстроты решений. Страшный совет Амфиктионов, причинивший столько бед несчастному Кифту, продолжал усиливаться и грозил объединить в своей конфедерации все могущественные восточные державы. На следующий же год после прихода к власти губернатора Стайвесанта из города Провиденс (знаменитого своими пыльными улицами и красивыми женщинами) отправились полномочные делегаты от могущественной колонии Род-Айленд и попросили, чтобы ее приняли в союз.
Об этом ходатайстве мы находим такое упоминание в дошедшем до нас отчете о встрече почтенной делегации.[321]
«Мистер Билл Коттингтон и капитан Партрид из Род-Айленда представляют уполномоченным нижеследующее письменное ходатайство:
„Мы ходатайствуем и предлагаем от имени Род-Айленда, чтобы мы, жители Род-Айленда, могли вступить со всеми соединенными колониями Новой Англии в прочный и вечный союз дружбы и согласия для нападения и защиты, взаимного совета и помощи во всех надлежащих случаях ради нашей общей безопасности и благополучия, и т. д.
Билл Коттингтон, Альександр Партрид“».Признаюсь, от одного взгляда на этот страшный документ я стал дрожать за безопасность моей любимой провинции. Имя Александр, пусть даже в неправильном написании, во все времена звучало воинственно, и хотя его свирепость до некоторой степени смягчалась от сочетания с благородной фамилией Партридж, все же, как и алый цвет, оно имеет огромное сходство со звуком трубы. Больше того, по стилю письма и по солдатскому неведению орфографии, обнаруженному доблестным капитаном Альександром Партридом в написании своего собственного имени, мы можем представить себе этого могучего родосца[322] кем-то вроде второго Аякса, сильного физически, великого на поле битвы, но в прочих отношениях (я не имею в виду ничего позорного) такого же великого dom cop,[323] как если бы он воспитывался среди ученых мужей Фракии, которые, как весьма неуважительно уверяет нас Аристотель, умели считать только до четырех.
Но сколь бы грозной ни казалась эта знаменитая конфедерация, Питер Стайвесант был не из тех, кого можно держать в состоянии неизвестности и смутных опасений; он всегда любил встречать опасность лицом к лицу и брать быка за рога. Решив поэтому положить конец всяким мелким грабежам на границах, он направил несколько решительных посланий великому совету, которые, хотя и не были написаны на плохой латыни и не были разукрашены риторическими тропами о волках и ягнятах и о комнатных мухах, оказали все же больше действия, чем все вместе взятые изысканные письма, протесты и послания его ученого предшественника. По его настоятельному предложению мудрый совет Амфиктионов согласился приступить к тщательной проверке жалоб и к установлению границ, чтобы между обоими государствами мог воцариться вечный и счастливый мир. С этой целью губернатор Стайвесант направил двух послов для переговоров с уполномоченными великого союзного совета, и в Хартфорде был торжественно подписан договор. Получив это известие, вся община предалась бурному ликованию. По случаю столь утешительного оборота государственных дел труба отважного Ван-Корлеара весь день оглашала воздух радостными звуками с валов форта Амстердам, а вечером город был великолепно иллюминован двумястами пятьюдесятью сальными свечами, не считая бочки смолы, зажженной перед губернаторским домом. Теперь мой любезный, но простодушный читатель, подобно великому и доблестному Питеру, наверное, льстит себя надеждою, что его чувства не будут больше оскорблять прискорбные донесения об украденных лошадях, разбитых головах, угнанных свиньях и обо всех прочих душераздирающих жестокостях, которые позорили эти пограничные войны. Но если мой читатель предастся подобным упованиям, то это послужит лишь еще одним доказательством — наряду со многими другими, уже данными им ранее, — его крайнего невежества в государственных вопросах; столь плачевное его невежество обязывает меня обратиться к нему с весьма глубокомысленными рассуждениями, и я призываю его внимание к следующей главе, в которой покажу, что Питер Стайвесант с первых же шагов совершил большую политическую ошибку и, добившись мира, подверг существенной опасности спокойствие своей провинции.
ГЛАВА III
В которой содержатся различные философские рассуждения о войне и переговорах и доказывается, что мирный договор представляет великое народное бедствие.
Поэт-философ Лукреций[324] придерживался мнения, что война — это первобытное состояние человека, про которого он говорит, будто тот первоначально был хищным диким зверем, вечно враждовавшим с другими особями своего вида, и только в обществе приручился и смягчил свой свирепый нрав. Такой же взгляд высказывал ученый Гоббс; не было недостатка и в других мудрых философах, которые признавали и защищали ту же мысль.
Что касается меня, то я чрезвычайно люблю такие ценные рассуждения, столь лестные для человеческой природы и столь остроумно рассчитанные на то, чтобы превратить в скотов и автора, и читателя. Впрочем, в данном случае я готов признать справедливость этого положения только наполовину и вместе со стариком Горацием[325] думаю, что даже в том случае, если первоначально война была любимым развлечением и усердным занятием наших предков, все же, подобно многим другим превосходным привычкам, она, отнюдь не изменившись к лучшему, становилась более изощренной и узаконенной с развитием утонченности и цивилизованности и приобретает все более широкий размах по мере приближения к тому состоянию совершенства, которое является nec plus ultra[326] современной философии.
Первая стычка человека с человеком была просто применением физической силы, без помощи вспомогательных средств: рука служила щитом, кулак — палицей, а разбитая голова была печальным исходом сражения. За битвой, в которой участвовала лишь голая сила, последовала более жестокая, с помощью камней и дубинок, и война приобрела кровавый характер. По мере роста утонченности человека, развития его способностей и приобретения им большей изысканности в чувствованиях, он быстро становился более изобретательным и опытным в искусстве убивать своих ближних. Он придумал тысячу способов защиты и нападения; шлем, латы и щит, меч, копье и дротик давали ему возможность как избежать ран, так и наносить удар издали. Настойчиво продолжая свою блистательную филантропическую деятельность, он расширяет и совершенствует средства защиты и нанесения удара. Таран, скорпион, баллиста и катапульта придали войне ужас и величие и умножили ее славу, усилив причиняемые ею опустошения. Но человечество все еще не насытилось; вооруженное машинами, достигшими, казалось, предела разрушительной выдумки и наносившими удар такой мощи, которая была соизмерима с пробужденной им жаждой мщения, — оно считало необходимым вести дальнейшие изыскания по части дьявольских тайн. С неистовым рвением оно проникает в недра земли; оно трудится среди ядовитых минералов и смертоносных солей — величественное открытие пороха озаряет мир — и, наконец, грозное искусство сражаться с помощью посланий как бы наделяет демона войны вездесущностью и всемогуществом!
Клянусь всем святым, это великолепно! Это действительно доказывает могущество разума и говорит о божественности дара мышления, отличающего нас от наших младших братьев — животных. Непросвещенные звери довольствуются природной силой, которой их наделило провидение. Разъяренный бык пускает в ход рога, как делали некогда его предки; лев, леопард и тигр только когтями и клыками пытаются удовлетворить свою кровожадную ярость; и даже коварная змея выпускает тот же яд и пользуется теми же уловками, что и ее праматерь, жившая до потопа. Только человек, одаренный изобретательным умом, делает одно открытие за другим, расширяет и приумножает средства разрушения, присваивает себе страшное оружие самого божества и привлекает себе на помощь все мироздание, чтобы убивать своего более слабого ближнего!
По мере усовершенствования искусства войны соответственно совершенствовалось и искусство сохранения мира. Но так как я без особой пользы для дела был слишком многоречив в первой части этой поистине философической главы, то не стану утомлять моего терпеливого, но не искушенного в науке читателя изложением всей истории искусства заключать мир. Достаточно будет сказать следующее: как нами было обнаружено в нынешнем веке чудес и изобретений, что послание является самым грозным оружием войны, так выяснилось и то, что не менее остроумным способом сохранения мира могут быть бесконечные переговоры.
