Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
— Ну чего же вы стали, родимые? Берите царицу да несите. Она, сердешная, вся пятнами бурыми покрылась. — И уже переполошенно: — Эй, девки, платок на царицу накиньте. Платок на личико, а одеяльце на живот.
Стольники осторожно приподняли царицу и понесли. Сейчас она больше походила на покойницу — такая же неподвижная и белая, только при дыхании платок приподнимался, раскачивая неровно свесившиеся уголки.
В мыленке государыню положили на стол. Знахарки колдовали над ее чревом. Но Анастасия разродиться не могла. Митрополит неустанно молился у ног царицы, у изголовья положили иконку. А потом, когда настал час, митрополит Макарий благословил царицу и вышел. Однако дело шло трудно. Анастасия изошла криком, тискала побелевшими пальцами одеяло. Знахарки все сильнее сжимали упругий живот пояском из туровой кожи, а боярыни в панике перешептывались:
— Видать, дитя в утробе перевернулось, ножками норовит выбраться.
Государыня не могла родить вторые сутки. Митрополит во всех церквах повелел читать сугубую молитву о спасении царицы, и к вечеру Анастасия родила мальчика. В монастырях и соборах раздавали щедрую милостыню, звонили колокола, и город узнал, что чадо назвали Дмитрием[46].
Благовещенский собор еще не освободился от лесов, мастеровые расписывали наружные стены, а митрополит у алтаря ликовал:
— Сын у государыни родился! Сын! Дмитрием назвали, а это значит сын богини земли!
Имя было символичным — Иван Васильевич стоял под Казанью.
Три дня никто не мог зайти в мыленку, даже иконку и ту накрыли простыней, а на четвертый день, когда грех деторождения забылся, девки соскребли со стола присохшую кровь, вымыли полы, а митрополит, поплевав на углы, прочитал очистительную молитву.
Неделю Анастасия чувствовала себя слабо. Не поднималась совсем с постели и только просила пить. А потом, когда жизнь победила, попросила:
— Дите хочу подержать, пусть покормится. Грудь у меня испухла, освобождения хочу.
Дмитрий Иванович слеповатым щенком ткнулся в грудь царицы, долго не отпускал от себя алый материнский сосок и, уже насытившись, выплюнул его и заголосил, показывая государев норов.
Мамки и боярышни не отходили от царицы, порой надоедая своей незатейливой навязчивостью: то подушку подправят, то еще одним одеялом укроют… Устав от обременительной заботливости, царица мягко, как могла только Милостивая, просила:
— Оставьте меня, боярышни, с сыном хочу побыть.
Боярышни неохотно покидали государыню, но тотчас являлись вновь, постоянно напоминая:
— Как же он на Ивана Васильевича похож. Носик и лобик, как у царя, а какие у него ручки большие и сильные, ну чем не Иван Васильевич! Ты бы, государыня, отдохнула, а мы ему пеленочки поменяем.
Царица всегда неохотно выпускала из рук сына и часто, словно простая крестьянка, сама меняла простыни, мыла чадо теплой водой и, уж совсем не по-царственному, целовала дитя в розовую попку.
Третий поход на Казань[47] завершился победой, и к своему титулу государь добавил «царь казанский». После возвращения он много времени проводил с женой и сыном. Мог подолгу ползать на коленях, на радостях сыну изображать то ревущего тура, а то рассерженного медведя. И наградой для царя всегда был веселый смех Анастасии Романовны.
После пожара царь стал другим. Он совсем забыл про медвежьи забавы, забросил охоту, и трапезная уже не оглашалась бабьим визгом и пьяными песнями разгулявшихся бояр. Тихо было во дворце. Благочинно. Иван Васильевич усердствовал в молитвах и, уподобившись чернецам, не снимал с себя темного одеяния. Он совсем охладел к золоту и драгоценным камням. А то немногое, что у него осталось после пожара, продал иноземным купцам, чтобы было на что восстановить отчину.
Иван Васильевич часто проводил время в церковных беседах с митрополитом, который едва оправился после падения и слегка волочил за собой ногу. А Макарий, радуясь перемене в повзрослевшем царе, без устали пересказывал библейские сказания.
Иван сделался доступен и прост в обращении, даже челядь заметила в нем эту перемену и являлась к государю иной раз по пустякам. Царь внимательно выслушивал прошения дворовых людей, и каждый получал щедрую милость.
Дни во дворце тянулись неторопливо, и уже не услышать будоражащего смеха, а если кто иной раз развеселится, то тут же, спохватившись, оборвет его стыдливо; всякий опасался своим никчемным весельем оскорбить темное одеяние благочестивого Ивана Васильевича.
А царь совершал до десятка тысяч поклонов в день, тем самым добровольно взваливал на свои сгорбившиеся плечи тяжелую епитимью.
Самодержец во многом уподобился Анастасии Романовне — был добр и милостив. И на свободу один за другим стали выходить вчерашние недруги. Долго самодержец не решался отпустить Петра Шуйского, но потом освободил и его, вернув старому боярину думный чин.
Иван Васильевич проводил много времени с митрополитом, который заменял ему духовника. Наставления чаще сводились к одному.
— Молись, — говорил глава Русской Церкви царю, — молись Николе Угоднику. Замаливай свои грехи. А грешил ты много. Без вины карал?
— Карал, владыка, — покорно и с печалью в голосе соглашался Иван Васильевич.
— Прелюбодействовал? — снова обвинял митрополит самодержца в очередном грехе.
Иван Васильевич не без вздоха брал на себя и этот тяжкий грех.
— Прелюбодействовал. Девок почем зря обижал. И о царице Анастасии Романовне думал мало.
— Молись и кайся! Кайся и молись! — назидательно советовал митрополит Макарий. — Поскольку Анастасия Романовна у тебя одна и Богом дадена.
И юный царь усердно внимал мудрости митрополита. «Ой умен дядька, ой умен!» — не переставал восхищаться Иван Васильевич.
Иван Васильевич молился помногу и часто, замаливая свои явные и мнимые грехи. Слова были искренние и праведные. Государь верил в чистоту и силу произнесенных слов.
Временами в домовой церкви ему мерещились видения, и он, принимая их за явь, подолгу беседовал с Божьими образами, разбуженными его горячим воображением. «Макарию рассказать бы следовало, что Николу Чудотворца удосужилось видеть, — думал царь. — Пусть старец распутает эту загадку».
Макарий слушал сон государя, все более дивясь: «Чего только не почудится Ивану Васильевичу. Видно, старательно молился, вот потому и со святым праведником разговаривал».
— Стоит он во весь рост, — говорил Иван Васильевич. — А от головы желтое сияние идет. Я ему и говорю: «Как же дела у тебя, старец Никола?» А он отвечает: «Держу ответ за вас перед Господом нашим, время в молитвах незаметно проходит». Я у него далее спрашиваю: «Чего мне ждать?» А он опять мне: «Плохих вестей жди». Тут сияние над его головой померкло, а сам он исчез. С тем и кончилось, — выдохнул наконец Иван Васильевич.
Митрополит Макарий, всякий раз с легкостью распутывающий видения Ивана Васильевича, на этот раз призадумался крепко. Государь же старика не торопил, видать, собраться ему нужно.
Наконец Макарий заговорил степенно:
— Знаю, откуда беда идет. Латиняне всему смута, жди войны, Иван Васильевич.
Иван Васильевич усердствовал: стоя на коленях перед святыми образами, старался искупить прежние грехи. Его строгие глаза были устремлены на грустное лицо Богородицы, которая наблюдала за ним совсем по-матерински, а он, не зная усталости, проводил время в многочасовых молитвах, прикладывая лоб к холодному полу.
— …Спаси и помилуй нас, мир миру Твоему даруй и всему созданию Твоему, схоже за грехи наши Сына века сего обдержат страхом смерти…
Разгоряченное чело чувствовало прохладу мраморного пола, тело, словно натруженное в ратных баталиях, просило покоя, но Иван Васильевич терзал себя, словно схимник.
За молитвами следовал строгий обет, длительные посты и беседы с московским митрополитом.
Отец Макарий по-отечески выслушивал покаяния государя и, заслышав в его голосе дрожь, начинал верить, что они были искренними.
— Молись, государь, — журил Макарий, — только через молитвы и приходит к нам очищение, которое сродни райской благодати. — И никак не думал митрополит, что в последние слова юный государь вкладывал совершенно иной смысл. — И твердо ты должен уверовать в крест христианский, в его силу. Ибо перед ним и диавол отступает, и темные силы рушатся. Крест же преобразовал Иаков, когда благословлял сыновей Иосифа, скрестив руки одна на другую. А Моисей в своем лице явил образ Креста, когда поднятием рук побеждал амаликитян[48]. — Иван Васильевич поднимался с колен и слушал очарованно речь. — Видишь ли, возлюбленный, какая сила заключена в образе Креста? Какова же должна быть в образе Христа, распятого на Кресте?! — смотрел митрополит в самые очи государя. А он смиренно, будто инок перед игуменом, прикрыл веки. — Крест же из всех сокровищ есть сокровище многоценнейшее. Крест — христиан прибежище твердейшее, Крест — скорбящих души утешение благоутешительное, Крест — к небесам путеводитель беспреткновенный, Крест — это гибель всякой вражьей силы. Разбойник, обретший Крест, со Креста переселяется в рай и, вместо хищнической добычи, получает царствие небесное. Изображающий на себе Крест прогоняет страх и возвращает мир. Охраняемый Крестом не делается добычею врагов, но остается невредимым. Кто любит Крест, становится учеником Христа. Вот так-то, Ванюша. А теперь целуй же святой Крест. — И митрополит выставил вперед большой, на золотой цепи крест с распятием Спаса.
