Болеслав Прус - Фараон

— Провались они все! — выругался Рабсун.

— А что ты думаешь об этом, Дагон? — спросил Хирам.

— А как бы вы поступили, если бы на вас в самом деле напал Ассар?

Хирам весь затрясся от негодования.

— Что?.. Мы сели бы на корабли с семьями и со всем добром, а этим собакам оставили бы одни развалины и гниющие трупы рабов. Разве мы не знаем стран больше и красивее Финикии, где можно основать новую родину, богаче, чем эта?..

— Да хранят нас боги от такой крайности! — сказал Дагон.

— Вот в том-то и дело. Нужно спасти нынешнюю Финикию от полного уничтожения, — продолжал Хирам. — И ты, Дагон, можешь многое для этого сделать.

— Что, например?..

— Можешь узнать у жрецов, был ли у них Бероэс и заключил ли с ними такой договор.

— Это страшно трудно! — проговорил шепотом Дагон. — Но, может быть, мне удастся найти такого жреца, который все расскажет.

— А можешь ли ты, — продолжал Хирам, — через кого-нибудь из придворных помешать заключению договора с Саргоном?

— Это тоже очень трудно. Одному мне этого не добиться.

— Я буду тебе помогать. А золото доставит Финикия. Уже сейчас там устраивают сбор.

— Я сам дал два таланта, — заявил вполголоса Рабсун.

— Я дам десять, — сказал Дагон. — Но что я получу за свои труды?..

— Что?.. Ну, десять кораблей, — ответил Хирам.

— А сколько ты заработаешь? — спросил Дагон.

— Мало тебе?.. Ну, получишь пятнадцать.

— Я спрашиваю, что ты заработаешь? — настаивал Дагон.

— Дадим тебе двадцать. Довольно?

— Ну хорошо. А вы покажете мне дорогу в страну серебра?

— Покажем.

— И туда, где вы добываете олово?

— Ладно…

— И туда, где родится янтарь? — заключил Дагон.

— Чтоб тебе когда-нибудь сдохнуть! — ответил князь Хирам, милостиво протягивая ему руку. — Но ты не будешь больше злобиться на меня за те два судна?..

Дагон вздохнул.

— Я постараюсь забыть. Но… Какие были бы у меня богатства, если б вы меня тогда не прогнали!..

— Довольно!.. — вмешался Рабсун. — Говорите о Финикии.

— Через кого ты узнаешь про Бероэса и про договор? — спросил Дагона Хирам.

— Не спрашивай. Об этом опасно говорить, потому что тут замешаны жрецы.

— А через кого ты можешь помешать договору?

— Я думаю… Я думаю, что, пожалуй, через наследника. У меня много его расписок.

Хирам поднял руку.

— Наследник? Очень хорошо. Он ведь будет фараоном, и, может быть, даже скоро…

— Тс… — остановил его Дагон, ударив кулаком по столу. — Чтоб у тебя язык отнялся за такие разговоры!

— Вот боров… — вскричал Рабсун, размахивая кулаком перед самым носом ростовщика.

— Вот глупый торгаш! — ответил Дагон с насмешливой улыбкой. — Тебе бы, Рабсун, продавать сушеную рыбу и воду на улице, а не соваться в государственные дела. В бычьем копыте, выпачканном египетской грязью, больше ума, чем у тебя, пять лет прожившего в столице Египта!.. Чтоб тебя свиньи слопали!

— Тише!.. Тише!.. — вмешался Хирам. — Вы не даете мне кончить.

— Говори, ибо ты мудр и тебе внимает мое сердце, — заявил Рабсун.

— Раз ты, Дагон, имеешь влияние на наследника, то это очень хорошо, — продолжал Хирам, — так как если наследник пожелает заключить договор с Ассирией, то договор будет заключен, и напишут его нашей кровью на нашей же шкуре. Если же наследник захочет войны с Ассирией, то он добьется войны, хотя бы жрецы призвали против него всех богов.

— Ерунда! — возразил Дагон. — Стоит лишь жрецам очень захотеть — и договор будет. Но, может быть, они не захотят…

— Вот потому-то, Дагон, — продолжал Хирам, нам необходимо иметь на своей стороне всех военачальников.

— Это можно…

— И номархов…

— Можно и номархов…

— И наследника, — продолжал Хирам. — Но если ты один будешь его толкать на войну с Ассирией, то ничего из этого не выйдет. Человек — как арфа: у него много струн, и играть на них нужно десятью пальцами. А ты, Дагон, — только один палец.

— Не разорваться же мне на десять частей.

— Но ты можешь быть как рука, на которой пять пальцев. Ты должен сделать так, чтобы никто не знал, что ты хочешь войны, но чтобы каждый поваренок наследника хотел войны, каждый парикмахер хотел войны, чтобы все банщики, носильщики, писцы, офицеры, возничие — чтобы все они хотели войны с Ассирией и чтобы наследник слышал об этом с утра до ночи, и даже когда спит.

— Так и будет.

— А ты знаешь его любовниц? — спросил Хирам.

Дагон махнул рукой.

— Глупые девчонки, — ответил он. — Только и думают, как бы принарядиться, накраситься и умастить себя благовониями. А откуда берутся эти благовония и кто их привозит в Египет — это уж не их дело.

— Надо подсунуть ему такую любовницу, которая знала бы это, — сказал Хирам.

— Откуда ее взять?.. — спросил Дагон. — Впрочем, есть!.. — воскликнул он. — Ты знаешь Каму, жрицу Ашторет?

— Что? — перебил Рабсун. — Жрица святой богини Ашторет будет любовницей египтянина?..

— А ты бы предпочел, чтобы она была твоей, — съязвил Дагон. — Мы сделаем ее даже верховной жрицей, если понадобится приблизить ее ко двору…

— Это ты правильно говоришь, — согласился Хирам.

— Но ведь это же кощунство!.. — возмущался Рабсун.

— Ну что же, жрица, которая его совершит, может и умереть, — заметил престарелый Хирам.

— Как бы нам только не помешала эта еврейка Сарра, — сказал после минутного молчания Дагон. — Она ожидает ребенка, которого наследник уже сейчас любит. А если родится сын, все остальные отойдут на второй план.

— У нас найдутся деньги и для Сарры, — заявил Хирам.

— Она ничего не возьмет!.. — рассвирепел Дагон. — Эта негодница отвергла драгоценный золотой кубок, который я сам ей принес.

— Она думала, что ты хочешь ее надуть, — вставил Рабсун.

Хирам покачал головой.

— Не о чем беспокоиться, — проговорил он, — куда не проникнет золото, туда проникнут отец, мать, любовница… А куда не проникнет любовница — проникнет…

— Нож… — прошипел Рабсун.

— Яд… — прошептал Дагон.

— Нож — это слишком грубый способ… — заключил Хирам. Он погладил бороду, задумался, наконец встал и вынул из складок одежды пурпурную ленту, на которой были нанизаны три золотых амулета с изображением богини Ашторет, затем вытащил из-за пояса нож, разрезал ленту на три части и два куска с амулетами вручил Дагону и Рабсуну.

Потом все трое направились в угол, где стояла крылатая статуя богини, скрестили руки на груди, и Хирам вполголоса, однако вполне отчетливо произнес:

— Тебе, матерь жизни, клянемся верно блюсти наш договор, не зная отдыха, до тех пор, пока священные города не будут ограждены от врагов, которых да истребит голод, мор и огонь!.. Если же кто-нибудь из нас не сдержит клятвы или выдаст тайну — да падут на него все бедствия и всякий позор… Пусть голод терзает его внутренности и сон бежит от налившихся кровью глаз. Пусть отсохнет рука у того, кто поспешит ему на помощь, сжалившись над несчастным. Пусть на столе его хлеб превратится в гниль, а вино — в зловонную сукровицу. Пусть родные его дети перемрут, и дом его наполнится незаконнорожденными, которые оплюют его и выгонят. Пусть сам он умрет, всеми покинутый, после долгих дней страдания в одиночестве, и пусть подлое его тело не примет ни земля, ни вода, пусть не сожжет его огонь, не пожрут дикие звери… Да будет так!..

После этой страшной клятвы, половину которой произнес Хирам, а половину повторили все трое дрожащими от бешенства голосами, когда гости перевели дух, Рабсун пригласил их на трапезу, где вино, музыка и танцовщицы заставили их пока забыть о предстоящем деле.

КНИГА ВТОРАЯ

1

Невдалеке от города Бубаста находился большой храм богини Хатор.

В месяце паини (март — апрель), в день весеннего равноденствия, часов в десять вечера, когда звезда Сириус склонялась к закату, у ворот храма остановились два жреца, пришедшие, по-видимому, издалека. За ними следовал паломник. Он шел босиком, голова его была посыпана пеплом, лицо закрыто лоскутом грубой холстины.

Несмотря на ясную ночь, черты двух других путников также нельзя было разглядеть. Они стояли в тени двух исполинских статуй богини с коровьей головой, охранявших вход в храм и милостивым своим оком оберегавших ном Хабу от мора, засухи и южных ветров.

Отдохнув немного, паломник припал грудью к земле и долго молился. Потом встал, взял в руки медную колотушку и постучал в ворота. Мощный звон прокатился по всем дворам, отдался эхом от толстых стен храма и пронесся над пшеничными полями, над крышами крестьянских мазанок, над серебристыми водами Нила, где слабыми вскриками ответили ему разбуженные птицы.

Наконец за воротами послышался шорох и кто-то спросил:

— Кто нас будит?

— Раб божий Рамсес, — ответил паломник.

— Зачем ты пришел?

— За светом мудрости.