Валериан Правдухин - Яик уходит в море
— Вон чо, вон чо! Хозява, зараза вас не возьмет. Раскидали упряжь по всему двору, а корова супонь порвала. Новая супонь-то! Слышишь ты, разгильдяй, — новая супонь-то! Где Алибай? Где он, собака? Пашка, Пашка, дурак! Чего башкой крутишь? Занеси в баз хомут-то. А еще жениться хочешь, раздел получить. Куда те, собачьему лизуну! Жена на другой день к кыргызу сбежит.
Где-то далеко за Ериком Адиль Ноготков тоскливо поет о девушке с тонкими, как молодой месяц, бровями.
Раздраженным, высоким голосом, — вот-вот порвется, — зовет на улице казачонок:
— Васька, Васька, окаящий! Айда домой! Мамашка тебя ищет. Она те задаст, она те задаст!
В лугах тревожно заржала лошадь. Алеша глядит в небо. Он знает многое из того, что делается на свете… Да, где-то есть японцы, Америка. Американцы живут на больших, больших зеленых лепешках среди моря. По краям они коричневые, это — горы. Японцы — на узких, желтых, бесплодных и скучных островах. Американцы веселый народ. Японцы же похожи на ящериц в степи: противные, юркие.
— Бледнолицый брат мой, ты слышал — царского сына японцы чуть не убили? Прямо саблей по лбу.
Алеша старается говорить равнодушно, по-взрослому.
— Ей-бо?
— Папа читал. Кровища ручьем, насилу уняли. Это его японец. Занза Цуда.
— Ну и что ему?
— Ему, конечно, не жить. Его палками по голове, да по голове.
Венька не знает японцев. Они несомненно не такие, как здешние люди. Они страшные и поганые. У них позади хвосты, как у чертей. Черные верблюжьи зубы. Они без одежи и все в шерсти. Руки у них длинные, как жерди, и они не ходят, а ползают.
— Да как же он прокрался в горницу-то к царю? А солдаты, казаки наши на часах чего же баклуши били?
— Да он же уехал к японцам. Он там, у них. Забыл, как город называется. Киот, что ли. Ехал он в тележке на человеке. У них люди заместо лошадей. Цуда как выскочит да как раз — прямо по лбу.
Ну, ясно, Венька угадал: японцы ходят на четвереньках, раз их запрягают в телеги.
Спустя минуту, Алеша опять начинает:
— Бледнолицый брат мой, ты знаешь, — в Америке огонь такой, электричество выдумали. Папа сегодня читал. Огонь, но совсем без огня. От молнии силу такую достали. На улице ночью светло, будто днем, и щи на нем можно сварить, и все оно двигает. Там обедали, и вся еда сама по столу ехала…
— Ой, поди зря болтаешь?
— Ей-богу, Веня.
— Это что же выходит, лампов наших не надо? — Венька вдруг освирепел: — Нечистая сила!.. Ну да, скоро кончина света будет раз без лампов. Кабаев баял.
Город приводил казачонка в недоумение, а чаще — рождал в нем острое негодование. Чего мудрят люди? Сидят всю жизнь по горницам, будто кроты. Да на что тогда и жить-то? Комната для казачонка до сих пор была лишь неизбежным перепутком, местом для короткой передышки и сна. Человек должен ходить по земле, плавать на реке, бродяжить по лесу. Разве мыслимо прожить без рыбалки, охоты, бахчей и степи?
Казачонок не понимал города и ненавидел его. Ему казалось, что люди совсем свободны. Хотят — живут в деревне, хотят — в городе, по своему выбору. Чем пожелают, тем и займутся. Вот Робинзон Крузо. Алеша уже успел рассказать ему о нем. Это — да! Это по-нашему! Веньку до крайности волновала борьба Робинзона с природой на необитаемом острове и особенно судьба Пятницы и его отца. Он даже захотел посмотреть эту книгу. Венька ведь тоже учился грамоте. Сначала у мастерицы Марички. Она здорово мучила его крючками и солями. Потом мать перевела его в приходскую школу, в церковную сторожку, в науку веселому дьякону.
— Алеш, а куда теперь Пятница с Робинзоном подевались?
— Это было давно, бледнолицый брат мой. Их уже нет в живых.
— А вот ты бы был Робинзон, а я Пятница, мы бы задали дикарям такую перетурку! На весь свет!
Алеша не успел ответить. С верху Ерика донесся приглушенный девичий голос:
Не хочу я чаю пить,Не хочу заваривать.Не хочу с тобой сидеть,Даже разговаривать.
Мягко взвилась гармонь, и задорный мужской голос запел вперебой:
Соколины девушки —Старше мово дедушки.Соколины барышни,Судомойки лавошны.
По воде запрыгал и рассыпался смех. Это с лугов возвращалась молодежь.
— Матри, Бизяновы да Вязовы за щавелем плавали. Хинка конопатая голосит…
Опять тишина. Звезды стали ярче. Сзади в базу замычала корова. По ее реву — особо жалобному и зовущему — казачонок догадался: «Телится. У Яшеньки-Тоски рыжая, матри. Ишь, утроба мучится как…»
— Леш, тебе говорил кто сказки когда?
— Папа рассказывал… Я сам много читал.
— Про что?
— Про разное. Про Бову-королевича, про медведей. Много всяких.
— А ну, скажи…
— Нет. Не умею. Не люблю я сказок. Ну их!
— Маленько…
— Нет. Я люблю про правду. Хочешь, завтра прочитаю тебе Пойдем спать.
— Обожди. Вон Асан-Галей и Алибайка идут.
С Ерика в самом деле взбирались на яр старый Асан и молодой Алибай, работник Гагушиных.
Лет тридцать назад Асан пришел с Бухарской стороны и нанялся батрачить к Алаторцевым. Тогда он не знал ни слова по-русски, — теперь он мог говорить о чем угодно. Никита при грабеже дома звал его к себе, но он не пошел за ним. Асан вместе со старыми верблюдами остался доживать свой век во дворе Ефима Евстигнеевича. Венька по-своему любил Асана, хотя относился к нему на людях с показным презрением. Теплоту груди одряхлевшего киргиза Венька знал издавна. Асан носил на руках когда-то самого Василиста, позднее Веньку, хотя Елена Игнатьевна и бранила его за это. Но старик, кажется, по-настоящему любил казачонка. У Асан-Галея не было никого своих на свете. Во всяком случае, за тридцать лет он ни о ком из родни не вспоминал вслух, ни разу не попросился у хозяев на Бухарскую сторону. Никто не знал, откуда он пришел и как он жил до двадцати пяти лет. Асан и сам не мог сказать, в каком ауле он родился.
Старик медленно вскарабкался на яр, отер полой рваного бешмета грязь с лица и, не видя ребят, встал над рекою, глядя за Урал. Что он хотел увидать там в вечернем мраке? Стоял он сгорбившись и опустив руки, тощий, старый. Потом зашептал неслышно, тихо провел ладонями обеих рук по лицу, как бы сгоняя с него тревожные тени.
Вверху над степями миллионами живых звезд разгоралось небо.
Позади старика степной походкой, широко и легко, шел, изредка приостанавливаясь, рослый, широкоплечий Алибай. Он не хотел мешать старику молиться.
— Асан-Галей, аман ба!
Старик медленно повернулся, закивал головою и осклабился:
— Драствуй, Веньк, драствуй!
Казачонок любил с ним говорить по-киргизски, — Асан обычно отвечал ему по-русски.
— Кель мунда, Галей! Мин бар тамыр — Алеша. Джяксы тамыр! (Иди сюда, Галей! У меня есть друг Алеша. Хороший друг!)
Асан подошел к ребятам. Наклонился вплотную к Алеше. Вылинявшие глаза его, почти без ресниц, глядели мертво и равнодушно. Морщинистое, пергаментное в черных оспенных щедринах лицо лучилось улыбками. Он протянул жилистую руку с прямо вытянутыми пальцами, — пистолетиком, как смеялся. Венька.
— Драствуй, Алеш, драствуй! Кунак будешь. Хорош, хорош!
Оба киргиза опустились перед ребятами на корточки, подвернув одинаковым движением свои бешметы. Пощелкали одобрительно языком.
— Асан, сколь воблы-то наши навезли, видал?
— Уй многа. Тыща! Каурый чуть тагарку тащил. Казак богатый будет.
— Асан, сыграй песню.
— Курсак кончал. Жрать шибко охота. Голос нет.
— Ну сказку скажи, Асанка!
— Про чо? — неожиданно оживился старик, схватился за реденькую, серую бороденку и потянулся вперед.
Алибай улыбался детским, коричневым лицом и радостно переводил глаза с Веньки на Алешу, с Алеши на Асана.
— Про чо хошь.
— Я много знаю. Про чо хошь говорю.
Алеша встрепенулся:
— Асан-Галей, расскажи нам про друга. Про двух сразу. Про таких, каких еще не бывало на свете.
— Скора, Асанка! — нетерпеливо приказал казачонок и стал на колени.
Асан покачал головою, щелкнул языком, потускнел и сразу осунулся всем телом:
— Друг, это — хорошо. Большое дело, крепкое дело. Самое хорошее на свете…
Старик неслышно вздохнул и начал рассказывать. Он говорил о том, что теперь совсем мало дружных людей на свете. Совсем мало. Дружбы нет нигде. Она кончилась. Люди, как волки, глядят друг на друга. Народ злой стал.
— Тату адам жок! (Нет дружных людей) — покачал он горестно головою. — У меня был друг, теперь нет его, он ушел давно. Туда ушел! — неловко ткнул Асан в небо. — А сердце крепко его держит, будто свою кровь. Каждый день утром, вечером сердце стучит: тук-тук-тук! Асан прежде джигит был. Молодой, ловкий джигит. Самый первый на всю степь, на всю Бухарскую сторону. Но бог шибко не любил Асана. Уй, как не любил! Была у Асана катын, баба. Ладная, веселая баба, молодая, сильная. Жаным! (Милая!) — с шепелявой лаской выговорил старик. — Жаным! Горячо Алтына любила своего мужа. Нет лучше Асана человека на свете! Уй, больно думать… Вошка по спине бежит, холодная вошка, вот как больно думать. Бог не любит Асана. Померла жена. От черной болезни померла. Птица-шайтан ночью ее, меня клевала. Я тоже стал рябая карга. Тоже хотел умереть. Косрет! Косрет! (Беда! Беда!) А бог не захотел. Говорит: «Живи, Асан, один, будто старый волк». Но человек не хочет жить один, хочет гуртом ходить, чисто птица, чисто баран. Дурак человек! Одному надо ходить, тогда не будет больно… Поймал Асан большую птицу, хищника, киргизы зовут его кара-гус, балапан. Такого большого, как курун у Тас-Мирона. Шапку-малахай на башку ему надел, совсем спрятал его глаза, Привязал к дереву, на веревку. Посадил рядом с юртой. Голодом держал целую неделю, потом сырым мясом каждый день угощал. Долго сидел балапан, больно кричал. Жалко ему степь, жалко себя! Асан его ночью в юрту тащил, в глаза долго, близко глядел. Долго, долго — целую ночь! Вот так!
