Английский раб султана - Старшов Евгений
— Не зыбка ль надежда?
— Ни в коем случае. Глядишь, еще торги устроят, кому я нужнее.
Лео с недоверием покачал головой и хмыкнул:
— Кто знает, может, и так. Если человек нужен. А бывает, что он никому не нужен…
— Ты давно тут?
— Так — недавно. А в целом я уже более двух с половиной лет в плену.
— Расскажи о себе.
Торнвилль кратко исполнил просьбу итальянца, не особо жалуясь и не обо всем распространяясь. Чиприано помолчал, подумал, а потом и сказал:
— Знаешь, твое дело не настолько безнадежно, насколько представляется. Выйдя отсюда, я мог бы им заняться, только тебе придется, конечно, подождать, пока я буду расплачиваться трудом за свое освобождение, но следующее дело — твое.
— А ты что — чудотворец? — криво усмехнулся англичанин от вызвавшего недоверие непонятного оптимизма итальянца по отношению к его делу.
— Нет, но я говорю, что чуда тут особо и не потребуется. Я — делец, проныра, пройдоха, адвокат. Я могу попробовать вернуть тебе твое имя и свободу, но не более.
— Это как?
— Просто, я говорю. Только гонорары мои высоки. Беру половину, не меньше. Разве что изредка — поменьше, если клиент не в силах выделить мне половину в силу иных расходов, как это может выйти в твоем случае.
— Подожди-ка, друг, подожди. То ли я с трудом тебя понимаю, то ли ты так быстро говоришь. Вот — половина, да, но половина от чего? У меня же ни черта нет.
— Это тебе так кажется. А земля?
— Она у аббата.
— Но это-то можно оспорить. Теперь уразумел что к чему?
— Вроде бы. Ну-ка давай еще раз обо всем по порядку. Что ты думаешь о моем деле?
— Повторю: оно перспективное. Роспись расходов такова: твоя земля чего-то стоит, так? Поместье не из последних, я так понял. Вырвать его из рук Церкви сложно, но можно, если налицо уголовное преступление, как в твоем случае. Половину стоимости имения я беру себе за то, чтоб вынуть тебя отсюда и вернуть твое честное имя, юридически, так сказать, воскресить тебя из мертвых. Потом из оставшейся части гашу расходы на путешествия, поиски, юридические процедуры, тяжбы и так далее, что тоже деньги ест немало; и главное — плачу туркам за твое освобождение. Все это запросто может оставить тебя без монетки, а то и хуже — вот в этом случае я и позволяю себе ради помощи человеку отказаться от малой части гонорара, чтоб все сошлось. Впрочем, все может быть не так уж и мрачно, и если что-то в итоге останется — оно твое. Но, повторяю, вряд ли это будет много. С другой стороны, почему бы тебе мне не доверить свое дело, коль скоро, теоретически, по сравнению с твоим теперешним положением, тебе все прибыль — хоть та же свобода. Так что думай пока.
— А тут и думать нечего, если ты сможешь, я это… с радостью.
— Вот и славно. Теперь ответь мне на ряд важных вопросов. Во-первых, я так понимаю, ни документов, ни печати у тебя никаких, естественно, нет, так? Так. А есть кто поблизости, я имею в виду Турцию, кто мог бы удостоверить твою личность?
— Дай подумать… Шкипер и два моряка, перешедшие в ислам в Алаийе… Только, думаю, нелегко их будет разыскать.
— Правильно думаешь, хотя это уже хоть какая зацепка. Еще?
— Еще… кипрский командор из Колосси Николас Заплана, если жив…
— Хорошо, но не совсем то. Не такой чин, чтоб сорвался сюда, в сердце вражеской страны, на опознание. По-любому, тут должен вмешиваться уже Великий магистр, а это хлопотно, тем более что он там — новый, француз Пьер д’Обюссон. Мой соотечественник, Джованни-Батиста Орсини, отошел в лучший мир, с ним, я думаю, я вернее бы договорился. Не хочу сказать о новом магистре ничего дурного, может, он и выше ваших англо-французских дрязг… Но плохо, что ты — англичанин, а он — француз. Скажи, а в Англии кто мог бы подтвердить твою личность?
— А, вот с этим проще — меня все Киркстидское аббатство знает, только там осторожнее надо, лишь бы подлюка Энтони не нагадил.
— Это ясно — но вот, кажется, и отмычка к нашему замку. Я отправлюсь в Англию, сначала постараюсь получить от аббата письменное подтверждение твоей смерти, потом выдвину обвинение от твоего имени и привезу сюда парочку монахов-свидетелей на опознание — теперь понял? Аббата под суд, имение возвращают тебе, я его продаю по твоей доверенности, беру из этих денег гонорар, покрываю расходы — и все. Моя задача — вырваться отсюда и обделать твое дело, а твоя — дожить, вот и все. Просто!
— Слов нет! По гроб жизни буду тебе благодарен!
— Оставь слова и сантименты — ты платишь, вот и твоя благодарность. Лучшая из тех, что можно придумать. Молись, чтоб меня скорее отсюда вытащили!
Словно ангел смазал целебным бальзамом раны души Торнвилля — неужто и в самом деле возможно такое? Через десять дней за Чиприано-флорентийцем и вправду пришли. Пару часов спустя он вновь появился на стройке уже другим человеком — щегольски одетым, выбритым, при шпаге, со свидетелями и уже с готовыми бумагами для Торнвилля.
— Вот, я уже и на свободе, — радостно сообщил он Лео. — Ознакомься с бумагами и подпиши, если согласен, тут на все случаи жизни, они вот подтвердят наш договор. Через три месяца, самое большее — через четыре, я разделаюсь с делом моего благодетеля и займусь твоим. Клади срок доплыть туда-обратно, там еще месяц-два, вот и выйдет, что, если живы будем, через год свидимся. Может, чуть раньше, может, чуть позже, как Бог даст. Так. Надсмотрщика ко мне!
Турок явился к флорентийцу, подобострастно поклонился. Тот сморщился и сказал:
— Не надо, не надо выгибаться, еще утром ты вел себя со мной совсем не так, свиная голова. Смотри, что покажу! — В тонких пальцах итальянца блеснул новехонький золотой, отразившись своим блеском в алчных глазах турка; тот заулыбался, но Чиприано мигом разрушил все его надежды: — Итак, если сохранишь жизнь этому молодцу, через годик получишь от меня десять таких. — И проворно спрятал монету в кошель; турок с ворчанием удалился, Лео блаженно улыбался. — А ты не смейся, англичанин. Я щедр из твоих денег!
— Понятно. Пусть лучше и этому нечестивцу кой-чего перепадет из моего наследства, да чтоб аббату не досталось.
— Насчет этого даже не сомневайся. Если Чиприано будет жив — он сделает свое дело!.. Ты, главное, год продержись. Может, и поменьше. До встречи, мне пора!
И итальянец ушел вместе со свидетелями и бумагами. Надежда, которую он вселил, сначала была сильна, но потом, с прошествием недель и месяцев, все больше таяла под тяжким напором трудовых будней султанского раба. Лео тщательно отсчитывал время — только это удерживало его от черного отчаяния и сумасшествия, но когда минул год, а за ним по-черепашьи медленно потянулось "добавочное время", стало невмоготу. В душе зародилась сначала тревога — а жив ли итальянец? — потом уступившая место подозрению — а ну как он что начудит с его бумагами, получит землю, деньги, а его так и оставит тут гнить?.. Вот это было открытие, вполне могущее свести с ума… С каждым днем оно угнетало все сильнее и под конец совсем уж одолело, когда разнесся слух, что строительству скоро конец и султан Мехмед въедет в свой новый роскошный дом. Стало быть, рабов-то поразведут по новым объектам? И где флорентиец будет его искать — если будет? В общем, все было плохо, и просвету видно не было…
Вскоре, стоя в толпе понурых, ободранных рабов, он созерцал, как 46-летний султан Мехмед-оглу-Мурад Фатих — гроза христианской Европы, покоритель Константинополя и иных городов, крепостей, стран, островов и все еще ненасытный в своих завоеваниях — торжественно въезжал в свой новый дом.
Султан ехал на ослепительно-белом, роскошно убранном коне, подпоясанный кривой саблей с золотыми инкрустированными арабскими письменами и рукоятью из бараньего рога — тем самым оружием, что он окровавил при взятии Константинополя почти четверть века назад. В свои последние годы он несколько располнел, но по-прежнему был активен, много воевал, строил. Большеголовый, он носил коротко подстриженную изящную окладистую бородку каштаново-рыжеватого цвета. В профиль особо был заметен его длинный крючковатый нос, доходивший чуть ли не до нижней губы, так что кто-то из европейцев, кому довелось его лицезреть, с некоторым юмором отметил, что султан похож на попугая, приготовившегося склевать спелую вишню. "Он был очень хитрый, — писал о султане служивший у него военным инженером Константин из Островицы, — и кого только мог, обманывал с помощью перемирия; он редко держал слово, а когда кто-либо упрекал его за это, он набрасывался на него, как безумный". Что ж, судьба трапезундского императорского дома и многих знатных византийских родов, доверившихся ему и впоследствии умерщвленных, вполне подтверждает эту характеристику.
