Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
– Я уже вам говорил, отец, – резко выпалил Семко, – я должен это сделать. Также постараюсь, чтобы об этом никто не знал, но от вас не хотел скрывать. Я поеду якобы в Черск, на дороге сверну к Вильно.
Канцлер стоял ошарашенный, его руки всё ещё были сложены. Семко взглядом требовал ответа.
– А стало быть, это уже решено? – спросил он.
– Я дал слово и вижу в этом выгоду для себя, – ответил князь. – Ягайлло злится, огрызается, называет меня врагом. Мне нужен мир, и я также для себя его выхлопочу. Посоветуйте мне кого-нибудь для путешествия.
– Я сам готов бы ехать, потому что при Божьем опеке не боюсь никого и ничего, – сказал ксендз спокойно, – ни мученичества от неверных во славу Божию; но Литвы я не знаю, и не был бы вам полезен.
Обеспокоенный ксендз задумался.
– В Вильне есть францисканцы, – сказал он, – хоть должны они там скрываться. Они в тесных отношениях со старостой Хавнулом, который у Ягайллы правая рука и советник, это их благодетель. От наших братьев св. Франциска нужно иметь письма из какого-нибудь монастыря. С этим легко, это лучше всего. Другого ничего не вижу.
– Почему бы вместо писем не уговорить одного, чтобы сопровождал меня? – ответил Семко. – Это было бы удобней всего, но времени мало, я должен спешить.
Грустный канцлер спросил ещё раз:
– Стало быть, это неизбежно?
Семко с негодованием и нетерпением дал понять резким движением, что об этом даже говорить не стоит.
– Два дня, по меньшей мере, вы должны подождать, князь, – потребовал канцлер, – я немедленно еду, письма или монаха привезу.
Сказав это, он покинул с грустным лицом княжескую каморку. В своей комнате, в которую вошёл мрачный, с поникшей головой, с молитвой на устах, потому что в подобных случаях всегда к ней прибегал, он застал Бобрка, который усердно каллиграфировал и тремя чернилами украшал литеры.
Хотя тот был сильно занят вырисовыванием, вытягиванием деликатных линий, нумерацией и орнаментом, он следил за каждым движением. Он заметил уже, что канцлера позвали к князю, и с каким лицом тот вернулся от него, но это было бы ничто, если бы сразу очень торопливо он не потребовал сани и коней, не рассказывая, ни куда едет, ни когда вернётся. Бобрек в собственных интересах каллиграфии хотел быть проинформирован; но канцлер, которого он спросил, ответил ему неоднозначно, что, несомненно, скоро вернётся. Оставил ему бумагу, чернила, мальчика для службы, ну, и свою придворную еду.
Клирик думал, что во дворе около коней и людей чего-нибудь разузнает, и случайно придумал срочную необходимость, встал за углом, слушал, но вернулся ни с чем. Он верил только в то, что когда ксендз вернётся, всё-таки чего-нибудь разболтает. Больше всего его беспокоила поспешность и тайна сбора в дорогу, к которой на дворе были непривычными, потому что там всё делали в открытую и трубили во все стороны.
Во время путешествия в Мальборк в Плоцке не было юного Генриха. Его отправили на охоту в его владения, а за глаза он всегда подолгу любил бывать в лесах, и вернулся только теперь, когда Семко уже был дома.
В доме священника слуги сразу ему донесли, что его брат совершил какое-то путешествие с канцлером, и что из него привезли деньги. Для Генриха, который никогда их не имел и всегда требовал, эта новость была приятна; он надеялся что-нибудь получить от брата. Тайну экспедиции в Мальборк так тщательно не хранили, чтобы не догадывались о её цели. Только говорить слишком открыто не смели.
В этот день, едва выспавшись, Генрих с шумом и молодцеватостью вбежал к брату.
– Я ездил на охоту за мясом, – воскликнул он, входя, – а ты, милостивый брат, по-видимому, охотился на деньги и убили прилично гривен. Правда, они и мне бы пригодились.
Семко кисло на него посмотрел.
– Обойдёшься, потому что у меня их нет на твою долю.
– Ну, значит, наверное, на войну! – произнёс Генрих, усаживаясь с деланной серьёзностью и широко развалившись. – Ну, а когда же на войну?
– Я ни о какой войне не помышляю, – остро ответил Семко. – Что у тебя в голове? Какая война? Через пару дней мне нужно ехать в Черск, к брату…
– А! Тогда и я с тобой! – закричал Генрих. – На дворе Давнуты много красивых литвинок, а те не бояться и не гнушаются моего облачения ксендза.
– Оставь меня в покое, езжай к ним один, раз тебе это по вкусу, я путешествие иначе, чем ты, совершаю, поеду без тебя.
– Как это? Как это? – прервал обиженный Генрих. – Я не выдержу того, что ты? Сил нет, или изнеженный? Я покажу, что могу сделать больше, чем ты.
– Я не люблю попутчиков, – забормотал Семко, – это моя натура.
Генрих что-то запел под носом.
– Ты не по-братски со мной обходишься, – сказал он кисло.
Но в эти минуты мрачное лицо озарилось. Он заметил на столе позолоченную чарку, которую магистр вынудил князя взять, чтобы использовать в дороге. Она была красивая, как игрушка. Парень схватил, разглядывал и забавлялся ею, как ребёнок.
– О! Хо! А это откуда? – воскликнул он. – Я никогда её тут в казне не видел. Даю слово, она бы мне пригодилась здесь для костёла или для собственного кармана, ты должен мне её дать, гостинец!
Он взглянул на Семко, который, желая от него отделаться, пожал плечами и сказал сухо:
– Возьми её себе.
Генрих сильно обрадовался, не выпустил её из рук, разглядывал выпуклую работу, рисунки, его радовали две красивые головы животного, прицепленные с обеих сторон.
В юноше, который притворялся более зрелым, чем был, заговорил молодой возраст. Он прятал её в одежду, приглядываясь, очень ли будет заметна, вынимал, ставил перед собой, смотрел издалека, лицезрел вблизи, взвешива на руке, пытаясь угадать, позолоченная была или золотая. Пока на её дне не увидел крест Ордена и императорского орла. Это выдало происхождение кубка, Генрих усмехнулся, но не хвалилися своим отрытием.
Прибытие этого брата, его упорное навязывание в попутчики, любопытство были неудобны для Семко, который должен был всё скрывать от него. Поэтому он решил так всё устроить, чтобы придворные охотники вновь его на длительное время забрали с собой.
Несколько дней прошло в ожидании возвращения канцлера, который исчез так, что даже Бобрек не мог проведать о цели его путешествия. Напрасно он старался расспрашивать людей и делать выводы – ничего не добился.
На третий день с полудня, когда он после постного обеда сидел снова, перписывая и иллюминируя литеры, потому
