Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский
Во время продажи деревни наконец сам Орбека подумал, что станет с бедной Анулькой, привыкшей к тому тихому углу, и к которой он, хоть на неё не смотрел, привык так же, как к старой вещи, которая стоит в комнате, покрытая пылью, а когда она исчезает, чувствуется её нехватка. Он имел некоторую обязанность обеспечить как-нибудь её судьбу, не мог отправить как наёмную служанку, а брать с собой было ему тяжело или невозможно, потому что хотел там устроиться как можно скромней, и быть прямо только слугой, маршалком двора Миры, лишь бы быть всегда с ней и при ней.
Поэтому нужно было как-то однажды и по-людски закончить с Анулькой, покрасневшие глаза которой доказывали, что к этой катастрофе была приготовлена. Пан Валентин не имел злого сердца, но страсть делает жестоким, даже самых лучших людей.
Он долго колебался, откладывал, мучился, думал, что делать, наконец ему показалось, что пары сот дукатов наследства, дарственной движимости, ему не нужной, могущей представлять обильное приданое, с лихвой хватит, чтобы доказать хромой, что её достойные старания около него он всегда умел ценить и быть благодарным.
Время шло, однажды нужно было поговорить открыто с Анной. Орбека с бумагой в руке вошёл в её покой. Она знала заранее, что это означало, встала с опущенными глазами, дрожащая, но с отвагой в сердце и уверенностью в себе, какой никогда не имела. Она была к этой минуте приготовлена.
Дрожащий Орбека сел в кресло, подпер голову ладонью, слов ему не хватало. В этой маленькой комнатке, спокойной, он почувствовал и понял, какое, если не счастье, то долю, милую и тихую, он должен был возмутить одним словом, и горе стиснуло его сердце. Он не был ещё злым человеком.
– Моя панна, – сказал он, колеблясь, – ты, верно, уже знаешь, что я продал Кривосельцы, что переезжаю в Варшаву, что…
– Я знаю, – отвечала Анулька.
– Тогда ты сама понимаешь, что я должен устроиться экономно, по-холостяцки, не в состоянии вести дома, я должен…
– Да… естественно… вы поедете один.
– А что… что думаете с собой делать?
– Я? На самом деле не знаю до сих пор, но у меня есть дальние родственники… руки есть, к работе привыкла, а Бог меня не оставит.
Она была вынуждена опустить голову, чтобы скрыть слёзы, а в смелом голосе нельзя было узнать волнения.
– Прошу верить, дорогая панна Анна, что, если я вынужден по обстоятельствам с вами расстаться, меня самого это очень мучает. А что предпринять? Что предпринять?
– Я очень хорошо это понимаю, – добавляя себе отваги, сказала Анулька.
Орбека, видя, как идёт у него неожиданно хорошо и гладко, добавил теперь:
– Я хотел бы, однако, чтобы панна Анна верила в мою доброту к ней, и не отказала мне, принимая от меня её доказательства. Вот…
– Прошу прощения, – прервала Анулька, – я никогда не забывала, что есть и была служанкой, и что естественно…
– Но я тебя никогда ею не считал! – воскликнул Орбека. – Я считал тебя подругой, кузиной, и хочу расстаться как с родственницей.
Чтобы дать понять поведение хромой, мы должны ввести читателя в её размышления и расчёты. По приезду экс-воеводиной она видела, к чему это неизбежно шло, что окончательный крах этого человека был неизбежен, а когда однажды он будет повержен, легко догадаться, что Мира при себе его не вынесет.
Зная эту даму и Орбеку, она могла почти рассчитать, что уничтожение его щуплых запасов, когда однажды они придут в действие, долго не продлится.
Таким образом, несчастному угрожала бедность, а при ней отчаяние и болезнь снова. Всё это ясно, как неизбежная крайность, стояло перед глазами Анульки. На это время бедности, в которое только она могла ему помочь, нужно было спасти что можно.
В первую минуту она хотела отбросить его подарок, ей было больно даже на мгновение быть заподозренной в жадности, в заинтересованности, и однако было это обязательным. Она должна была показать себя холодной, должна была брать всё, что было можно, не для себя, но для него. С этим запасом она решила немедленно после отъезда Орбеки направиться в Варшаву, незаметно там следить за ним и ждать той минуты, когда будет ему нужна. С таким планом, всякий признак нежности откладывая в сторону, Анулька должна была принимать подарки.
Орбека удивился, найдя её такой равнодушной, смирившейся и холодной, боялся преувеличенной нежности, проявлений привязанности, но попал на холодное рассуждение и какую-то железную онемелость.
Анулька поклонилась ему до колен, патриархальным обычаем благодаря его за дары, а Орбека, закончив вскоре неприятный разговор, ушёл с более легким сердцем. Однако же, однако же… он вздохнул над человеком, на людской привязанностью, над тем, что зовётся любовью, благодарностью; ему казалось, что Анулька должна была оказаться более сердечной при расставании!
Женщина, когда раз что-то решит и сердцем станет при своей мысли, в убеждении есть более упёртой, чем мужчина. Орбека, подарив ей скопом движимость, не входил уже в то, что к ней принадлежало, хромая забрала только то, что из этого титула годилось забрать, и как следствие соглашения с новым покупателем, оказавшись в трудном торгу, взяла у него довольно значительную сумму, потому что новый владелец во всём нуждался. Это увеличило состояние Анульки, ожидающей только отъезда Орбеки, чтобы тут же за ним поехать. Пан Валентин, который столько спокойных лет прожил в своей деревне, для которого она столько вмещала в себя памяток, был под железным ярмом своей страсти, что обо всём забыл, не бросил взгляда на это спокойное гнездо. В минуты отъезда он пошёл к Анульке, застал её смешенной, грустной, но удивительно смирившейся, ни слезы не пролила, прощаясь с паном Валентином.
Она знала, что его увидит.
Письмо Миры, которая наивно жаловалась, что не имела кем послужиться, и что нуждалась в Орбеке, рекомендуя ему поспешить, ускорило ещё отъезд. Путешествие бедный человек совершал днём и ночью.
ROZDZIAŁ XVII
Мы говорили уже, что экс-воеводина после своего последнего мужа получала только как бы из милости брошенную
