Натаниель Готорн - Рассказы
Каждый вечер, так как Питер давно уже оставил прежние свои развлечения, перестав ходить по разным страховым конторам, читальням и книжным лавкам, а частные лица редко обращались к нему с просьбой почтить их своим посещением, он и Тэбита усаживались у кухонного очага и дружески беседовали. Очаг всегда в изобилии наполнялся деревянными обломками, плодами его дневных трудов. Чтобы не дать огню быстро прогореть, под дрова неизменно подкладывался изрядный обрубок красного дуба, который, несмотря на то, что он свыше ста лет был защищен от дождя и сырости, все еще шипел от жара и источал из обоих своих концов струи воды, как будто дерево срубили всего лишь неделю или две назад. Затем шли большие чурки, крепкие, черные и тяжелые, утратившие способность к разрушению и не сокрушимые ничем, кроме огня, в котором они пылали, как раскаленные докрасна брусья железа. На этой прочной основе Тэбита воздвигала более легкое сооружение, составленное из обломков дверных досок, резных карнизов и тех легко воспламеняющихся предметов, которые вспыхивали, как солома, и озаряли ярким светом широкую дымовую трубу, выставляя напоказ ее закоптелые бока почти до самой верхушки. В эти мгновения мрак старой кухни, изгоняемый из затянутых паутиной углов и из-под пыльных балок над головой, исчезал неизвестно куда. Питер радостно улыбался, а Тэбита казалась олицетворением безмятежной старости. Все это было, разумеется, лишь символом того светлого счастья, которое разрушение дома должно будет принести его обитателям.
Пока сухая сосна пылала и издавала треск, напоминавший беспорядочную стрельбу из сказочных ружей, Питер только молча смотрел и слушал в приятно приподнятом настроении; но когда короткие вспышки и треск сменялись жарким пыланием углей, уютным теплом и низким поющим звуком — и это уже до ночи, он становился разговорчивым. Однажды вечером в сотый раз он начал поддразнивать Тэбиту, прося ее рассказать ему что-нибудь новенькое о его прапрадеде.
— Ты сидишь в этом углу у очага уже пятьдесят пять лет, моя старая Тэбби, и, должно быть, слышала о нем много преданий, — сказал Питер. — Не говорила ли ты мне, что когда ты впервые пришла в этот дом, на том месте, где ты сейчас сидишь, сидела старуха, которая была экономкой знаменитого Питера Голдтуэйта?
— Так это и было, мистер Питер, — отвечала Тэбита. — И было ей почти сто лет. Она рассказывала, что она и старый Питер Голдтуэйт частенько проводили вместе вечера за дружеской беседой у кухонного очага — совсем как вы и я теперь, мистер Питер.
— Старик должен был походить на меня и во многом другом, — заявил Питер самодовольно, — иначе он никогда бы не смог так разбогатеть. Однако, мне кажется, он мог бы поместить свои деньги более выгодным образом, чем он это сделал. Без всяких процентов! Ничего, кроме полной сохранности! И нужно снести дом, чтобы добраться до них! Что его заставило запрятать их в такое укромное место, Тэбби?
— Это оттого, что он не мог их тратить, — сказала Тэбита, — ибо каждый раз, как он шел, чтобы отпереть сундук, сзади появлялся нечистый и хватал его за руку. Говорят, деньги были выплачены Питеру из его казны, и он хотел, чтобы Питер отказал ему этот дом и землю, а тот поклялся, что этого не сделает.
— Совсем как я поклялся Джону Брауну, моему старому компаньону, — заметил Питер. — Но все это глупости, Тэбби; я не верю в эту историю.
— Что ж, может, это и не совсем правда, — сказала Тэбита, — так как некоторые говорят, что Питер все же передал дом нечистому и поэтому-то дом и приносил всегда несчастье тем, кто в нем жил. А как только Питер отдал нечистому документ на дом, сундук сразу же открылся, и Питер зачерпнул оттуда полную пригоршню золота. Но вдруг — о чудо! — в руке его не оказалось ничего, кроме свертка старого тряпья.
— Придержи язык, глупая старуха! — вскричал Питер в сильном гневе. — Это были самые настоящие золотые гинеи, не хуже любых, на которых когда-либо был изображен английский король. Мне кажется, я припоминаю эту историю — и как я, или старый Питер, или кто бы то ни был просунул руку и вытащил целую пригоршню сверкающего золота. Старое тряпье; как бы не так!
Нет, старушечья басня не могла обескуражить Питера Голдтуэйта. Всю ночь он видел приятные сны и проснулся на рассвете с радостным трепетом в сердце, который удается испытать немногим перешагнувшим порог своей юности. День за днем он упорно трудился, не отрываясь ни на минуту и делая перерывы лишь для еды, когда Тэбита приглашала его отведать свинины с капустой или чего-нибудь другого, что ей удалось раздобыть или что было послано им провидением. Питер, как истинно благочестивый человек, никогда не забывал испросить благословения перед едой (и тем усерднее, чем хуже была пища, поскольку это было более необходимо), а также прочесть благодарственную молитву по окончании трапезы. Если обед был скудным, он благодарил за хороший аппетит, ибо лучше иметь здоровье и скромную пищу, чем больной желудок и роскошную еду. Затем он поспешно возвращался к своим трудам и через минуту исчезал из виду в облаке пыли, поднимавшейся от старых стен, оставаясь, впрочем, вполне доступным для слуха благодаря тому грохоту, который он при этом производил.
Сколь завидно сознание, что ты трудишься с пользой для дела! Ничто не беспокоило Питера, — или, вернее, ничто, за исключением тех возникающих в голове призраков, которые кажутся смутными воспоминаниями, но в которых есть и нечто от предчувствий. Он часто останавливался с поднятым в воздух топором и говорил сам себе: «Питер Голдтуэйт, разве ты никогда прежде не наносил этого удара?» Или: «Питер, к чему сносить весь дом? Подумай немножко, и ты вспомнишь, где спрятано золото». Однако проходили дни и недели, а значительных находок не было. Правда, иногда тощая серая крыса выбегала и смотрела на тощего серого человека, удивляясь, что это за дьявол появился в старом доме, бывшем до сих пор всегда таким тихим. Иногда Питер сочувствовал горю мыши, принесшей пять или шесть хорошеньких, нежных и хрупких мышат как раз в тот момент, когда им суждено было погибнуть под развалинами. Но сокровища все не было.
К этому времени Питер, решительный, как сама судьба, и усердный, как само время, покончил с самой верхней частью дома и спустился во второй этаж, где занялся одной из выходивших на улицу комнат. Раньше это была парадная спальня, которую по традиции чтили как спальню губернатора Дадли и многих других именитых гостей. Мебель оттуда исчезла. Тут были остатки выцветших и висевших клочьями обоев, но большую часть голых стен украшали сделанные углем наброски — главным образом человеческих голов, изображенных в профиль. Так как это были образчики его собственного юного гения, то необходимость уничтожить их опечалила Питера больше, чем если бы это были церковные фрески работы самого Микеланджело. Однако один из набросков, и притом самый лучший, произвел на него другое впечатление. На нем был изображен оборванный мужчина, который, опираясь на лопату, наклонил свое худое тело над ямой в земле и протянул руку, чтобы схватить что-то, что он там нашел. Но сзади, совсем рядом, показалась с дьявольской улыбкой на устах фигура с рогами, хвостом, украшенным кисточкой на конце, и с раздвоенными копытами.
— Прочь, Сатана! — вскричал Питер. — Он получит свое золото!
Взмахнув топором, он с такой силой ударил рогатого джентльмена по голове, что разрубил не только его, но и искателя сокровищ и заставил всю сцену, изображенную на рисунке, исчезнуть точно по волшебству. Более того, его топор прорубил штукатурку и дранку, и под ними открылось углубление.
— Да помилует нас бог, мистер Питер! Вы что, ссоритесь с нечистым? — спросила Тэбита, пришедшая за топливом, чтобы подбросить его в очаг, на котором варился обед.
Не отвечая старухе, Питер обрушил еще кусок стены и обнажил маленькую нишу или шкаф рядом с камином, примерно на высоте груди. В нем не оказалось ничего, кроме позеленевшей медной лампы и пыльного клочка пергамента. Пока Питер разглядывал последний, Тэбита схватила лампу и принялась протирать ее своим фартуком.
— Ее нет смысла тереть, Тэбита, — сказал Питер. — Это не лампа Аладдина, хотя я и считаю ее предвестницей такой же большой удачи. Посмотри-ка, Тэбби!
Тэбита взяла пергамент и поднесла его к самому носу, на котором сидели очки в железной оправе. Но она даже не стала ломать себе над ним голову и разразилась кудахтающим смехом, держась за бока обеими руками.
— Вам не удастся одурачить старуху! — вскричала она. — Это ваша собственная рука, мистер Питер, тот же почерк, что и в письме, которое вы мне прислали из Мексики.
— В самом деле, есть большое сходство, — сказал Питер, вновь рассматривая пергамент. — Но ты ведь сама знаешь, Тэбби, что этот шкаф, должно быть, был скрыт под штукатуркой прежде, чем ты появилась в этом доме, а я появился на свет. Нет, это рука старого Питера Голдтуэйта. Эти столбцы фунтов, шиллингов и пенсов — это его цифры, обозначающие размеры сокровища, а вот это, внизу, — несомненно, указание на место, где оно спрятано. Но чернила выцвели или сошли, так что совершенно невозможно ничего разобрать. Какая жалость!
