Иван Кудинов - Яблоко Невтона
И сказать правду, Екатерина, высоко ценя заслуги и жалея рано умершего Ползунова, сострадательно относилась и к «несчастной вдове» и в помощи ей не отказывала. Нет, не бедствовала Пелагея. Буквально в последние дни жизни Ивана Ивановича (и по его же просьбе) ей были выданы четыреста рублей, пожалованных императрицей механикусу за его изобретение (и вовсе неоправданно задержанных Канцелярией горного начальства аж на два года!), а после смерти мужа Пелагея получила и еще двести сорок рублей — годовой оклад механикуса. Думается, этих денег — более шестисот рублей — по тем временам с лихвою хватило бы на три года безбедного существования.
Но и это не все. Как только Пелагея приехала в Москву, тут же вскоре и поступил указ государыни — выдать еще пятьсот рублей, дабы «несчастная вдова» (выражение самой императрицы) не имела нужды и прочих стеснений.
Однако в Москве Пелагее не пожилось, и она воротилась на Барнаульский завод — и осталась здесь навсегда.
Весной 1767 года капитан Семен Беликов (близкий друг покойного механикуса) доставил в Санкт-Петербург блик-зильбер и золото бликовое, а также и медную модель огненной машины в дар самой Екатерине Алексеевне. Вызваны были из Барнаула и Дмитрий Левзин с Иваном Черницыным, дабы в действии показали модель, кою своими руками сделали. И они ее показали, восхитив весь чиновный Кабинет и саму государыню, за что было и выдано каждому «в награждение» по сто пятьдесят рублей.
А что далее? А ничего! Модель хранилась в Петербурге — все «эрмитное» нравилось государыне. А машина и далее продолжала бездельно стоять.
Осенью 1769 года постигло несчастье генерала Порошина. Из Петербурга пришла страшная весть о внезапной смерти сына. Что с ним случилось — осталось загадкой. Известно одно: в то время Семен Порошин был уже отставлен от двора и командовал лейб-гвардейским полком не то под Нарвой, не то в Ораниенбауме. Блистательный офицер, незаурядный математик и литератор, Семен Порошин пользовался популярностью в широких петербургских кругах. А его «Записками» восхищались не только современники, но и позже, в XIX веке, просвещенные люди знали их и перечитывали.
Так, известнейший русский историк Ключевский, работая над пятой частью своего знаменитого «Курса русской истории», наряду с мемуарами Екатерины Второй, ее статс-секретаря Храповицкого и французского посла в России Луи Филиппа Сегера, использовал и «Записки» Семена Порошина, которого высоко ценил и называл неизменно «благородным Порошиным». (Заметим в скобках: имя Семена Андреевича Порошина можно обнаружить и в первом томе «Истории русской литературы», изданной в 1980 году в Ленинграде, где говорится о нем не только как авторе известных в свое время «Записок», но и как переводчике романа и авторе предисловия к роману французского классика Антуана Прево «Философ аглинский, или Житие Клевеландово».) Ключевский писал: «Он был не только математик, но и социолог и задумывал составить для Павла целый трактат под заглавием «Государственный механизм». — И добавлял не без горечи: — «Люди с крупными умственными и нравственными достоинствами, образованные и любившие горячо свое отечество, но скромные и прямые, подобно учителю математики при великом князе Павле Порошину, как-то плохо уживались при ее дворе…»
Семен Порошин и не ужился. Он был отлучен от двора Екатериной, судя по всему, за те самые «предерзостные» его «Записки» и отправлен в полк. Там он и скончался… в возрасте двадцати восьми лет.
Мне думается, судьбы Ивана Ползунова и Семена Порошина очень схожи: оба мелькнули, как метеоры на российском небо-склоне, и, не успев разгореться, погасли.
Внезапная смерть сына потрясла генерала Порошина, он, сославшись на ухудшение здоровья, в том же году уехал в Петербург.
Меж тем и Пелагея Ивановна, семь лет сдерживая свой «обет» не выходить более замуж, неожиданно для многих (может, и для себя) зимой 1773 года обвенчалась с Дмитрием Левзиным — и стала его женою. Да ведь и была она еще молодой, тридцатишестилетней женщиной, красивой и умной. Однако семейная жизнь оказалась недолгой: в 1775 году Пелагея Ивановна Поваляева-Ползунова-Левзина скончалась. А еще два года спустя умер и Дмитрий Левзин.
А что же стало с огненною машиной? В 1785 году управляющим Барнаульским заводом стал другой ученик Ползунова — Иван Черницын. Однако машина к тому времени была уже порушена. Тремя годами раньше, 20 марта 1782 года, начальник Колывано-Воскресенских заводов генерал Меллер, сославшись на некий указ Кабинета, велел «махину, стоящую близ стекольного завода» в виду ее «ветхости» разобрать — что и было сделано.
Позже ученики и последователи Ползунова хотели ее возродить, построить, повторить «огненную» машину — пытались в разные годы это сделать и сам Иван Черницын, и Афанасий Вяткин, и создатель паровой турбины для откачки воды из шахт Поликарп Залесов, и горный специалист Михаил Лаулин (тот самый Лаулин, который строил по проекту П.К. Фролова одну из первых в России чугунно-рельсовых дорог, связавших (сблизивших!) Змеиногорский рудник со Змеевским заводом), но машина так и не появилась. Наверное, в точности повторить никому не удалось. Да и кто мог «повторить» в точности, кроме самого Ползунова! Но жизнь обратного хода не знает.
И только восемнадцать лет спустя после смерти российского изобретателя англичанин Джеймс Уатт построит паровую машину двойного действия. Нет, и он не повторит «огненную» машину Ползунова, а создаст свою (и тоже неповторимую), хотя принцип оставался единым… Но эта тема скорее для специалистов.
А в чем же различие судеб этих двух выдающихся изобретателей, Ивана Ползунова и Джеймса Уатта? Думаю, есть одно главное и существенное различие: Ползунов умер, не дождавшись пуска своей машины, а Джеймс Уатт, получив патент на свое изобретение, прожил еще более тридцати лет. Ах, если бы Ползунову столько было отпущено… или хотя бы с десяток «лишних» лет, кем бы он стал, какие свои идеи воплотил бы в жизнь?!..
Но Джеймс Уатт вкусил (и по праву) полною мерой славы, всемирно был признан. А Ползунова потихоньку и в самой России забывали и лет через сто, уже в девятнадцатом и даже в двадцатом веках, основательно «упустили из виду», забыв о своем «эрмите», сыне Отечества. Забыли надолго — и не только забыли, но и могилу его потеряли…
* * *Прошли годы… века!
А раннее свежее утро такое же, наверное, как и сто, двести лет назад. Парусная погода. И знакомый маршрут: шагов триста по безлюдной пока улице — лишь сонные дворники лениво шаркают метлами по асфальту, крутая бетонная лестница спускается в зеленый и влажный сквер подле технического университета имени И.И. Ползунова, и узкая дорожка наискось, по диагонали, выводит к памятнику великого русского изобретателя… Здесь хорошо постоять в одиночестве, подумать и как бы вдохнуть воздух давным-давно отшумевших бурь — озон прошлого.
Однако сегодня кто-то меня опередил. Еще издалека увидел я стоявшего у памятника довольно молодого и статного человека, в высоких ботфортах с раструбами, в мундире горного офицера екатерининских времен, но почему-то без головного убора, темно-русые волосы ниспадали почти до плеч. Замедлив шаги, приближаюсь — и тотчас узнаю, скорее догадываюсь: механикус Ползунов! И странно, меня это вовсе не удивляет — как будто встреча проста и обыденна.
Ползунов стоял боком ко мне, слегка запрокинув голову, и с большим интересом изучал монумент. Вдруг повернулся и глянул с усмешкой, кивая на памятник: «Кто это? Фамилия моя, а фигура совсем незнакома».
И я с удивлением обнаружил, что лицо той «фигуры», на постаменте, округло-расплывчатое и простодушное (этакий фонвизинский «недоросль», Митрофанушка: «Нуль да нуль — нуль»), и лицо Ползунова, что стоял сейчас в двух шагах от меня, продолговато-строгое, умное, с жестко выступающими скулами («Мы, все те, кто сын Отечества»), совсем не похожи — как будто лица двух разных людей.
Меня это крайне смутило еще и потому, что лицо Ползунова, стоявшего рядом, отнюдь не совпадало и с тем обликом и портретом, который пытался и я воссоздать. Там, в повести, он голубоглаз, с «пшеничной розвязью» волос, а этот, настоящий, как мне думалось в тот миг, скорее шатен, чем блондин… Увы, схема рушилась!..
И все же нахожу в себе силы и говорю, что памятник этот благодарные потомки установили ему, великому русскому теплотехнику, дабы имя его увековечить… Похоже, его это тронуло, взволновало, и он спросил: «Неужто помнят, не забыли меня потомки?» Да, да, поспешил я заверить, помнят… хотя было время забвенья, но теперь его имя не только на слуху, но и в названиях улиц, железнодорожной станции близ Барнаула, научно-исследовательского института в Санкт-Петербурге, Колыванского камнерезного завода и горно-металлургического техникума на родине его, в Екатеринбурге, есть теплоход его имени, Ползунова сегодня чтут, пишут о нем…
