Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень
Отчего бы заочно не посоветоваться с Лупой? Объяснить волчонку, поучить его, ведь он так и не сумел вникнуть в жуткое предупреждение Светония Транквилла. Конечно, в его образовании остались существенные пробелы. Действительно, о чем может сказать Лупе фраза, что иды бывают не только в марте? В детстве ему никто не сообщил, что в эти дни погиб Юлий Цезарь. А вот его, Публия Элия Адриана, сенаторского сынка, римский ритор жестоко избил палкой как раз за незнание этой даты. При этом изверг с удовольствием приговаривал — нечего было в Испании бездельничать! Учи историю, учи историю!
Трудно было представить более наглядный пример пользы истории.
Адриан торопливо напялил на переносицу кругляши из горного хрусталя и принялся торопливо выводить:
«…Вот что тебе следует знать, мой друг — в мартовские иды был злодейски умерщвлен наш герой и первый диктатор Гай Юлий Цезарь. Заговорщики в сенате сумели приблизиться к нему во время очередного заседания и нанести удары кинжалами.
Это грустная дата, о ней следует помнить всякому, кому боги вручили империум и власть над толпой так называемых граждан. После гибели Цезаря смута едва не погубила Рим. Теперь я с уверенность могу утверждать, что мы тоже зависли над пропастью. Ликорма многое скрывал от отца, но даже то, что он доводил до его сведения, выглядело несущественным. Плохие новости он называл «сущими пустяками».
Знаешь, что такое «сущие пустяки»?!
Это составленный каким‑то негодяем — вольноотпущенником доклад о вполне достаточной наполняемости государственной казны. На самом деле, мой друг, государственная казна пуста. Можешь вообразить, Лупа — у Рима нет денег! Великий Рим должен побираться или выйти на большую дорогу с дубиной в руках и грабить прохожих, то есть своих подданных.
Выразительная картина, не правда ли? В образе грабителя можешь представить разлюбезного тебе Лонга или, если не страшишься моего гнева, меня, бородатого и озверевшего.
Пустяковыми можно считать и новости с границ. Что за беда, если сарматы в Дакии и роксоланы в устье Данувия грозят нам войной! Стоит ли обращать внимание на жалкие потуги каких‑то варваров?!
В Британии татуированные дикари с северных гор сумели прорваться к Лондинию.
Пустяк?
Конечно.
В Мавритании идет настоящая война, мавры штурмуют наши города, а в это время Квиет сидит на Родосе и устраивает заговоры против центральной власти.
Как тебе эта безделица?
Известно ли тебе и этим мятежникам в Риме, какая причина толкнула сарматов и роксоланов грозить непобедимому Риму? Между прочим, у нас с ними вечный мир, так почему же они вдруг осмелели? Что толкнуло их на дерзость?
Сущая ерунда!
Кочевники, взявшие на себя обязательство прикрывать нашу восточную и северную границу, утверждают, что римские власти прекратили выплачивать им денежные легаты. Чудо заключается в том, что, судя по документам, государственная казна регулярно и сполна рассчитывалась с варварами. Я спросил Ликорму, где же деньги? Он не смог ответить ничего вразумительного — начал твердить, что война в Парфии потребовала непредусмотренных расходов. Я поинтересовался, где отчеты? Их не существует, Лупа. Другими словами, золото из казны вывозили, но до варваров оно не доходило.
Знаешь ли ты, что в результате единовременных «добровольных» взносов, собираемых с городов на войну с Парфией, недоимки по сбору налогов составили более миллиарда сестерциев. Казна никогда не получит эти деньги, потому что с нищих нечего взять.
Как воевать в таких условиях?
На какие средства?
И с кем?
С Индией или с роксоланами? Или со звероподобными дикарями в Британии?»
«…Мне едва удалось убедить парфянского царя пойти на мировую.
Услышав о смерти наилучшего, он был готов вторгнуться в Сирию (или, по крайней мере, делал вид, что готов). Мы сошлись на сохранении статус — кво, существовавшего до начала парфянского похода. Поверь, я очень хочу побывать в Индии. Как рассказывают побывавшие там купцы, поклоннику прекрасного там есть на что полюбоваться, тем более, если по секрету, на материке, напротив острова Цейлон, у нас уже оборудован плацдарм. Переброшенные туда когорты соорудили лагерь на побережье, но продолжить эту экспедицию нам не по силам.
Италия обезлюдела. Города нищают, поля теряют плодородие. Азия разговаривает исключительно на греческом. Евреи до сих пор не могут успокоиться и время от времени режут наших солдат и чиновников. Видал бы ты их трупы, после того как они побывали в руках этих фанатиков!
В такой момент питомцы Траяна готовят покушение на нового принцепса. По моим предположениям, они посягнут на мою, содрогающуюся от страха особу во время какой‑нибудь торжественной церемонии, когда вокруг меня не будет вооруженной охраны. Я предвижу — враги окружат меня и истыкают кинжалами, после чего объявят, что я случайно наткнулся на их клинки. В их планах создание квадриумвирата, то есть правительства из четырех императоров или тетрархов на один маленький Рим.
На большее у них выдумки не хватило!»
«…Меня публично упрекают в том, что, переходя к обороне, я теряю инициативу, но если у страны нет больше сил? Если бунты в Азии есть всего лишь генеральная репетиция общего мятежа, ведь безумцев на сегодняшний день хватает. Мои враги бездумно пытаются выпустить из‑под контроля дух вражды, неповиновения, дерзости и жажды разрушения.
Должен ли я им потворствовать в этом?
Нет, нет и нет».
Адриан откинулся к стене, оперся спиной о подушки. Некоторое время что‑то разглядывал в незримом эфире, открывшемся его взгляду. Затем встал, достал изящные ножницы и аккуратно, по прямой, как умел только он и Флегонт, отрезал написанное. Последней строчкой оказалась: «Как прочистить им мозги? Как вернуть подданным ясный разумный взгляд на самих себя, на власть, на добродетель?»
Подумал и отхватил и этот абзац. Затем приблизился к очагу, бросил в огонь исписанный кусок папируса.
Долго смотрел на огонь.
Тростниковая бумага изящно свернулась, на мгновение отчетливо проступили строчки — «квадриумвират»! Наконец пламя поглотило буквы. Он не испытал ни обиды, ни жалости — только решимость. Теперь никто не вправе жаловаться, что не ведал, в какую игру ввязался, что подался пагубному влиянию толпы.
Вернувшись к ложу, уже со спокойной, пусть и обремененной страхом перед будущим душой, дописал письмо.
«… Что касается твоего бывшего хозяина, можешь передать ему — мне нет дела до таких, как он. Возможность сохранить жизнь — лучшая награда, которой может одарить цезарь исполнившего свой долг замшелого пня и похотливого козла. Что касается Тимофеи, я выполню данное матушкой слово, однако только после допроса преступницы. Пусть Лонг будет уверен, я не занимаюсь членовредительством и обгладыванием объедков с чужого стола. Тимофею не тронут — надеюсь, этого ему будет достаточно?»
Адриан поставил точку, аккуратно положил перо, некоторое время сидел неподвижно.
Что творится на белом свете!
Рим, несколько дней рыдавший от сочувствия Траяну, теперь словно обезумел. Ведь не о свободе мечтает великий город и населявшие его людишки, но исключительно о театральном представлении, которое включало бы заговор против нового императора, неожиданную победу одной из сторон, казни, раздачи денег и другие такие же захватывающие сцены.
Римлянам подавай смену власти!
Им наскучил Траян, им, тем более, не нужен его «огрызок»! Они жаждут видеть нового героя — овеянного славой полководца, который возвел бы еще один форум, раздал еще больше денег, устроил бы еще более грандиозные гладиаторские бои.
Они как дети. Своими руками заваривают кровавую кашу, за описание которой охотно возьмутся какие‑нибудь будущие лихие писаки, называющие себя историческими писателями. Эти с жадностью слопают сытное, сдобренное тысячами смертей варево, ведь всякий бумагомаратель с куда большим азартом готов поведать о гибели родных городов, о сыновьях, вступивших в сражение со своими отцами, о сожженных мирных селениях, растерзанных в гражданской войне детях, чем о постепенном, незаметном на первом взгляд торжестве добродетели.
Неужели возможность успокоить плебс, привести к благоразумию сенаторов не стоит нескольких замшелых пней? Он обязан выкорчевать их, аккуратно и без лишнего шума вырезать ножничками их судьбы, швырнуть их в огонь, потом полюбоваться изяществом сворачиваемого папируса. В изгнании им будет недосуг тешиться воспоминаниями о Юлии Цезаре. Он, Цезарь Траян Адриан Август был хорошо учен ритором и не допустит, чтобы наследие дяди, величайшего и наилучшего, было развеяно по ветру. Он не допустит, чтобы спустя тысячу, две тысячи лет, какой‑нибудь ниспровергатель авторитетов с лицемерным сочувствием отнесется его планам переустройства государства и к нему лично.
