Николай Алексеев - Заморский выходец
— Коли туда поедем, — указал Марк вправо, — прибудем к усадьбе боярыни Доброй, коли сюда, — он указал влево, — к дому вернемся. А ведь я, чай, тебя заморил разъездами? Поедем обедать, только за скудность обеда не обессудь.
— Я в Москве засиделся, рад размять кости. Поездим еще. Свернем вправо — хочется мне взглянуть, что такая за боярыня Добрая.
И, не дожидаясь ответа, Борис Федорович повернул коня. Марк Данилович сдержал свою лошадь.
— Не больно охоч я, правду сказать, туда ехать.
— Что так?
— Что попусту рану бередить незажившую?
— Э, ничего, потерпи! Может, боль и утихнет, — с полуулыбкой заметил Борис Федорович и погнал коня.
Волей-неволей пришлось Кречет-Буйтурову следовать за ним. Через полчаса быстрой езды усадьба Василисы Фоминишны вынырнула из-за поворота дороги.
— Эта самая усадьба и есть? — спросил правитель.
— Она, она.
Годунов направил коня прямо в ворота, подъехал к крыльцу, спрыгнул с коня и стукнул дверным кольцом. Выглянул холоп.
— Доложи боярыне, что царский шурин Борис Федорович Годунов да окольничий Марк Данилович Кречет-Буйтуров хотят ее повидать.
И, пока холоп стоял с разинутым от удивления ртом, Борис Федорович, промолвив: — «Пойдем, Марк Данилович», — взбежал на крыльцо, миновал сени и вошел в светлицу.
— Чего нам там стоять? Здесь обождем, — Сказал он, опустившись на лавку.
Очутившись в доме боярыни Доброй, Марк Данилович так заволновался, что его волнение заметил Годунов.
— Эк, тебя пробирает! — с усмешкой заметил он.
Было слышно, что в доме поднялась суматоха. Доносились возгласы, хлопанье дверьми, беготня. Потом все смолкло. Легкие шаги послышались за дверью, и Василиса Фоминишна вошла в светлицу.
— Ну, боярыня, рада-не рада, принимай гостей незваных, — сказал Годунов.
— Царскому шурину завсегда рада, — с низким поклоном ответила Добрая.
На Марка Даниловича она старалась не смотреть.
— А еретику-то как же? Ужли тоже рада? — с усмешкой спросил правитель.
— Кто б с тобой ни пришел; всякому обрадуюсь.
Годунов смотрел на боярыню и думал: «И пригожа, и не глупа, кажись, а только бес-баба, должно быть!»
— Не откажись, Борис Федорович, хлеба-соли откушать, — продолжала Василиса Фоминишна, говоря с Годуновым, словно со своим старым знакомым.
— Нет, уволь! Угости ты нас лучше бесе душкой своей.
— Ой, какая же со мной, с бабой глупой, беседа! — усмехнулась боярыня.
На лице ее не приметно было и тени волнения, только красивые глаза будто потемнели немного. В душе она очень волновалась. Неожиданный приезд правителя, да еще с Марком, вовсе не обрадовал ее, а встревожил. Что Марк не был посажен в темницу, а возвратился из Москвы в тот же день, в какой был увезен стрельцами, это она благодаря досужим кумушкам давно знала. Однако она ни на минуту не сомневалась, что Кречет-Буйтурова постигнет то или другое наказание — мало-мало царская опала. И вдруг этот, любимый и ненавидимый ею в одно время, человек является в ее дом вместе с самим Годуновым. Было чему удивиться и чем встревожиться.
Какая цель была приезда их к ней в усадьбу, она не могла понять. Единственно, что она могла предположить, это — что правитель захотел допросить «еретика» в ее присутствии. Но почему ж он тогда приехал с ним так запросто? Ни стрельцов, ни помощников себе «про случай» никаких не прихватил?
— Зачем себя глупой считаешь? Сдается мне, тебя умишком Бог не обидел, — продолжал в шутливом тоне разговор Годунов.
— Сказано: у бабы волос долог, ум короток.
— Ну, не у всякой. Вот мы с тобой сидим шутки шутим, а ведь я к тебе неспроста приехал. Дело есть до тебя. Смекни-ка, какое?
— Не смекнуть вовек.
— Сватом, матушка, явился! Ха-ха!
— Сватом? — с недоумением переспросила боярыня.
— Как так сватом? — вскричал Кречет-Буйтуров, до сих пор не промолвивший ни слова.
— Так, сватом. Что ж тут дивного? Прослышал я, боярыня, что у тебя падчерица есть, так вот, хочу ее сосватать за царева окольничего Марка Даниловича.
Кречет-Буйтуров чуть не бросился на шею Годунову.
— Борис Федорович! Родной! — вскричал он.
Василиса Фоминишна изменилась в лице.
— Рано ей еще замуж, — промолвила она.
— Полно! Слыхал я, за нее не один уж жених сватался.
— За него нельзя отдать — еретик он.
— Э, матушка! Меж нами молвить, такой он еретик, за какого ты бы сама с радостью вышла. Это все пустое, еретичество его поп Макар из пальца высосал.
— Я… я не хочу, чтоб Таня за него замуж шла!
— Почему?
— Так, не выдам.
— Так я тебе вот что скажу: царь указал, чтоб твоя падчерица была за Марком окольничим замужем. Посмеешь царского приказа ослушаться? Ступай, приведи падчерицу!
Куда делся недавний веселый боярин! Теперь перед Василисой Фоминишной сидел грозный правитель, правая рука государя. Одного слова, одного движения его было довольно — никто не смел ослушаться. Не осмелилась ослушаться и Добрая. Она кликнула холопку.
— Позови сюда Таньку! — приказала она и понурилась. Что происходило у нее на душе, она бы сама не была в состоянии выразить.
Через минуту Таня вошла в светлицу. Марк Данилович так и кинулся ей навстречу.
— Ласточка! Изменилась как, похудела, побледнела!
На Танюшу от изумления нашло что-то вроде столбняка.
— Поди-ка, боярыня, благослови-ка сговоренных… Благословлю их и я за отца, — сказал Годунов.
Только когда Марк взял Таню за руку и склонился под благословением, боярышня поняла, что совершилось что-то дивное, совершилось чудо, и радость, такая радость, которая рвется из груди, овладела ею.
— Ну, поцелуйтесь теперь… — сказал Борис Федорович.
Молодой окольничий сжал в своих объятиях плачущую от радости боярышню.
Василиса Фоминишна смотрела на них с потемневшим лицом и чуть не до крови закусив губы.
— Теперь гайда домой. Дело справили. Э-э! Нацелуешься еще, будет! Прощай, боярыня, да поскорей приданое шей: не терпится мне в посаженных отцах побывать. Идем, Марк Данилович! — промолвил правитель.
Тому не хотелось расставаться с Таней.
— Голубка! Я завтра чуть свет прибегу. То-то мы с тобой наговоримся!
— Теперь мне и на миг с тобой разлучаться страшно. Как это я столько времени могла с тобой в разлуке прожить? Как сил хватило? — говорила, прощаясь с женихом, боярышня.
Борису Федоровичу пришлось еще не раз торопить Марка Даниловича. Наконец тот покорился необходимости, распрощался с Таней.
— Ну, Борис Федорович, как тебя благодарить — не знаю! — говорил во время пути к дому Кречет-Буйтуров. — Жизнь ты мне подарил.
— И, полно! В долгу я у тебя был, долг заплатил. Сквитались — вот и все.
— Как в долгу?
— Так — обиду тогдашнюю загладил. Чай, не забыл ее?
— Почитай, забыл. Скажи ты мне вот что!..
— Ну?
— Неужли прямо царский приказ есть у тебя?
Годунов засмеялся.
— Вестимо, нет. Это я только пугнул ее. Конечно, коли потребовалось бы, я бы и указ выпросил у царя.
— Спасибо тебе, спасибо! — еще раз поблагодарил полный счастья Марк Данилович.
VII
У знахарки
Дождь лил ливмя. Избушка знахарки Матвеевны тряслась от порывов ветра, который врывался и внутрь избы сквозь плохо прикрытое волоковое окно и заставлял колыхаться пламя лучины. Старуха Матвеевна, что-то ворча, перебирала и перевязывала в пучки какие-то травы. Свет от лучины падал на ее наклоненную голову, освещая темный повойник и пряди седых волос, выползавших из-под него.
В дверь постучали, сперва тихо, потом сильнее.
— Ну, кого там несет в этакую непогодь? — с неудовольствием пробормотала знахарка и, подойдя к двери, довольно нелюбезно спросила: — Чего надоть?
— Пусти, бабушка! Дело до тебя есть, — ответили из-за дверей.
Угадав по голосу женщину, старуха, после некоторого колебания, отомкнула защелку.
Посетительница вошла. Знахарка вгляделась в ее лицо и воскликнула с удивлением:
— Боярыня Василиса Фоминишна!
— Я самая, Матвеевна, — ответила боярыня, сбрасывая промокший от дождя опашень и опускаясь на лавку, — я самая. Не думала я у тебя быть, да загнала меня злая напасть. Как тать, выбралась из дома своего и прибегла к тебе за помочью.
— Рада услужить, боярынька. Поведай только, что за напасть приключилась, — сказала знахарка, тоже присев на скамью против Доброй и зорко всматриваясь в нее хитрыми ввалившимися глазами.
— Беда пришла на меня, Матвеевна! — печально говорила Василиса Фоминишна, приложив руку к щеке. — И ни с чего больше приключилась, как от очей молодца-соколика. Нет мне спокою, бабушка, и днем, и ночкой терзаюся, извожусь по нем, а он на меня и взглянуть не хочет.
