Анатолий Афанасьев - Одиссея генерала Яхонтова
— Президент Рузвельт понимает, что Гитлер — угроза и для Соединенных Штатов. Я убежден, что он вскоре четко выразит свое отношение к нападению Гитлера на нас… на Советский Союз.
Уманский сделал вид, что не заметил оговорки.
— Я тоже надеюсь на это, — сказал он. — Но я с тревогой наблюдаю, как свободно действуют здесь Германо-американский бунд и подобные ему организации. Это же пятая колонна Гитлера в Америке. Вы думаете, они останутся пассивными? Вы думаете, Христианский фронт Кофлина не проявит симпатий к Германии? А Национальная рабочая лига? Не примите это за вмешательство во внутренние американские дела, я лишь продолжаю отвечать вам. Генерал, говорю вам со всей ответственностью: останьтесь на этом фронте. Здесь вы принесете больше пользы Родине. («Он сказал — Родине», — отметил растроганный Яхонтов.) Вам будет трудно здесь. Вы еще не представляете, как вам будет трудно. Потом вы вспомните мои слова, Виктор Александрович. Вы будете говорить слова правды, я достаточно знаю вас и о вас, я в этом уверен. Вы не побоитесь говорить правду. Но вы не представляете, как много врагов у нее будет. И не всегда открытых врагов, вроде бунда. Против вас и таких, как вы, станет целый корпус подлецов, которые примутся маскировать свои реакционные профашистские взгляды псевдопатриотизмом, панамериканизмом, изоляционизмом, господом богом и, простите, чертом лысым. У вас будет тяжелая война, генерал.
— Есть еще порох в пороховницах! — Яхонтов встал и крепко пожал руку Константину Александровичу. — Спасибо. Я знаю, как вам сейчас некогда. До свидания.
— До скорого свидания, генерал.
У посольства все еще митинговали кандидаты в добровольцы. Яхонтов искал глазами Плотниковых, но они куда-то исчезли. А может быть, и к лучшему — хотелось побыть одному, подумать.
— Придем еще раз и еще раз, а своего добьемся! — кипятился русский американец, лицо которого было Яхонтову смутно знакомо. — Пусть записывают в красноармейцы! Составим список патриотов! Мы не чужие! Отстоим социализм, отстоим родину Октября! — выкрикивал он под одобрительные возгласы. Это был агент ФБР Жаров-Ярроу.
В отеле Яхонтов попробовал покрутить приемник, но красивый аппарат брал только местные станции. В вечернем выпуске новостей сказали, что вермахт стремительно наступает, а Красная Армия бежит. Яхонтов пытался представить себе, что происходит сейчас там, на фронте, пытался и не мог. Он не верил, что Красная Армия «бежит». Но то, что вермахт наступал стремительно, было несомненным фактом. Радио цитировало сообщения ТАСС. Там речь шла о тяжелых оборонительных боях, но названия городов, захваченных немцами, были те же. Значит, и в самом деле отступают. Почему? И сколько будут отступать?
В ресторане за ужином с соседних столиков доносились разговоры о германо-советской войне. Упитанный господин снисходительно вещал:
— …Один министр может ошибаться, как любой человек. Но смотрите, Нокс говорит, что Гитлер расправится с Россией за шесть-восемь недель, а Стимсон говорит, что за месяц, максимум три. Итак, и военно-морской министр, и военный практически сходятся в оценках. Значит, это истина. Значит, России осталось жить месяца два, не больше. Что бы вы ни говорили, а фюрер молодец: нокаутировал такого гиганта в первом же раунде!
Вся его компания одобрительно зашумела.
«Боже мой, — подумал Яхонтов, — как прав посол. Как это трудно. Ведь не дашь ему по физиономии (собственни, за что?). Надо переспорить, переубедить. Такого? Возможно ли это?»
И, устыдившись, довел мысль до конца: а там, на фронте, сейчас, вот сию минуту? Прав, прав посол: будет тяжело. Но это будет твоя война, генерал Яхонтов.
«Умом Россию не понять»
По прошествии лет Виктор Александрович задал себе вопрос — а всегда ли он верил в победу. И ответил, как всегда, честно — нет, не всегда. Были дни, недели, осенью сорок первого, когда, казалось ему, все, конец. Это было страшное и странное для него время. Уже были сказаны ставшие потом столь известными циничные слова сенатора Трумэна о том, как следует вести себя Америке в войне Германии с СССР (добиваться, чтобы обе стороны ослабли). Но тогда сенатор от штата Миссури еще не стал основателем и первым председателем сенатской комиссии по вопросам производства вооружений, что вывело его на уровень общенациональной известности, и потому его слова не привлекли в момент их публикации такого внимания, как впоследствии, когда «маленький Гарри» стал президентом.
Тогда, в сорок первом, гораздо громче прозвучали слова сына Черчилля о том, что идеальным исходом германосоветской кампании был бы такой: чтобы последний немец, убив последнего русского, растянулся с ним рядом. Все понимали, что официальное положение папаши не позволяло ему самому сказать это вслух, вот он и прибег к помощи сынка. Открыто злорадствовали «непримиримые» из эмигрантов. Пусть сгорит вся Россия, лишь бы сгорели большевики! Говорилось это в открытую, с вызовом, встречало понимание. Россия давно уже в английском языке стала синонимом коммунизма. Усмехались германофилы, действительно открыто действовавшие в Америке (прав, тысячу раз прав был посол Уманский). На всех радио-диапазонах грохотал ликующий Берлин. Нейтралы бесстрастно констатировали успехи вермахта, правда, несколько отставшие от первоначального графика. Давно примеченный Яхонтовым швед Рагнар Стром спокойно рассуждал у микрофона:
— Адольф Гитлер обещал взять Москву до холодов. Но что такое холода? Солдаты уже мерзнут, но это еще не русская зима. Может быть, мерзнут просто с непривычки к ветрам, дующим из азиатских степей. Ведь степи эти так близки. Правда, на пути к степям еще Москва. Небольшая географически, она очень велика политически. Из авторитетных источников мне известно, что доктор Геббельс на совещании руководящих работников министерства пропаганды сказал: мы подорвали веру русских в коммунизм, а остальное доделает наша доблестная армия. Падение Москвы, без сомнения, нанесет вере в коммунизм страшный, возможно, смертельный удар. В Берлине говорят, что это дело ближайших педель. У меня нет оснований не верить этому, глядя на карту. Но рядом с картой у меня висит и календарь. По календарю вся русская кампания уже должна быть закончена.
В те дни Яхонтова охватывало отчаяние, и он с ужасом ожидал падения Москвы и гибели государства. Но в эти же самые дни он гремел на лекторских эстрадах и говорил о неизбежности победы. Сам того не зная, он инстинктивно действовал так, как действовали многие в те дни на фронте и в тылу. Пусть я отчаялся, но я не подам виду, пусть хоть у соседа слева и соседа справа сохранится вера в победу. И в голову не приходило тому воину, что, может быть, сосед слева и сосед справа испытывают точно такие же чувства. А в результате всей логики и побеждали. Так же воевал и Яхонтов на своем «участке фронта».
С первых дней Отечественной войны в США начали образовываться общества помощи Советскому Союзу. Активное участие принял в этом деле и Яхонтов, но вскоре понял, что здесь обойдутся и без него. Русские американцы, в том числе и из белоэмигрантов, развернули большую работу. Вот где проявилось отношение к Родине! Давал концерт в фонд помощи Родине великий Рахманинов. Выступали русские музыканты, певцы, дирижеры, ученые. Князь Путятин организовал несколько комитетов помощи Родине, сотрудничал с Федором Плотниковым, Ярославом Бойчуком, многими другими эмигрантами «из простонародья». Война провела иные грани, и по одну сторону баррикад оказались иные князья с иными «простолюдинами», а по другую — казалось бы, такие же, да оказалось, что не такие американские русские. Советско-германский фронт прошел через сердца. Так говорил друг Яхонтова журналист Давид Захарович Крынкин.
— Виктор Александрович, — убеждал он Яхонтова, — не тратьте силы на то, что могут сделать другие. Анна Торн, Казущик или Карпентер не хуже вас сосчитают собранные доллары. Зачем вам расходовать время на поиски зала для митинга? Этим займется любой другой. Ваше оружие — слово.
Давид Захарович говорил то же, что и посол Уманский. И они были правы. Лекторский профессионализм необычайно нужен был в их деле. А Яхонтов был профессионалом высокого класса. В самые тяжелые дни он выходил на авансцену — элегантно одетый, излучающий оптимизм, уверенность, силу. Как всегда, он говорил без микрофона — и в шестьдесят лет у него был сильный красивый голос, очень четкая дикция.
— Вчера в Филадельфии, — начинал он будто бы вовсе и не о германо-советском фронте, — вчера в Филадельфии «черная молния» Джо Луис проигрывал противнику двенадцать раундов. В тринадцатом он его нокаутировал. Так вот победит и Красная Армия, как бы ей ни было сейчас тяжело.
Американцы хорошо схватывали спортивные аналогии, говорить им о сожженных деревнях тогда, в сорок первом, было бесполезно. Они просто не понимали, о чем идет речь.
