Мариан Брандыс - Мария Валевская
– Ну конечно, сир, они наверняка найдутся, можете в этом не сомневаться.
– Хорошо, но чем же тогда станет ваша власть, сударыня? Когда мужчины ведут праздную жизнь, правят женщины. Но если вы заставите их действовать, горе вашей власти! – сказал он, похлопав меня по щеке.
Так начинались обычно наши вечера, но любая мелочь быстро изменяла их. Император сам старался отгонять политические и серьезные мысли, переходя к нейтральным темам.
Он любил слушать салонные сплетни, расспрашивал о семейных тайнах, обожал неизвестные светские анекдоты. Ничья личная жизнь не уходила от его внимания.
Я исполняла его желания, говоря, что никто на свете не поверит, что величайший человек столетия, чья голова отягощена делами всего мира, забавляется такими пустяками.
– Наблюдательный человек, – отвечал он, – не гнушается ничем. Изучение человека, вот что меня больше всего интересует. Я дошел до материальных границ, переступить их я могу только изучая моральную сторону.
Нравы великих и малых влияют на судьбы народов. Отыскивая причины разлада, который подтачивает вашу страну и рушит ее устои, я распахнул золотые двери ваших дворцов, ваших салонов, поднял завесы ваших будуаров и альковов и именно там увидел источники зла.
Ваши граждане слишком вознеслись. Вы позволили им это. Сделали малыми тех, кто их окружает и кто, может быть, действовал бы лучше их. Чтобы задобрить, их приглашают на пиры. Чтобы помешать им в походах, в действиях, им в изобилии льют в глотку вино, а чтобы располагать их голосами – дают им деньги.
Дух семейственности, чисто личного преуспеяния, заглушил в видных людях гражданские добродетели, которыми отличались и гордились их предки.
Народы, единственное стремление которых ничего не делать, только есть и пить, не имеют воображения. Стоит лишь раз впасть в бездействие, как это уже конец. Приходится одурманивать себя, лишь бы не терзаться необходимостью выполнять всю работу.
– Сир, – сказала я, – эти времена уже прошли. Несчастье возродило моих соотечественников. Они осознали грехи отцов. Они готовы на все жертвы и лишения.
Кончилось это похлопыванием по щеке и словами:
– Моя славная Мари, ты достойна быть спартанкой и иметь родину.
Как-то вечером, вернувшись с пышного банкета, который дал в честь его граф М., он почувствовал себя не совсем хорошо и потребовал чаю. Я подала его ему.
– Я слишком много там ел, – сказал он, – вопреки своему обыкновению. Это выводит меня из равновесия. Должен признать, Мари, что вы великолепно разбираетесь в том, как принимать властителей. Я вижу, что все сведения и новшества в формах светских развлечений, удовлетворении жизненных потребностей и украшении дворцов осуществляются со вкусом и изобилием.
Но, дорогая моя Мари, не сердись, не делай сердитые мины, если я скажу, что, любуясь вашими городами, вашими деревнями, роскошными домами, колоннами, въездами в просторные парки, китайскими павильонами, греческими и римскими храмами, чудесными цветами и различными торжествами, я был неприятно поражен нуждой масс, общим видом тонущих в грязи городов, бедными деревнями, заваливающимися домишками и лохмотьями, прикрывающими весь люд.
Когда мои солдаты просят хлеба, им говорят: «Нету». Когда просят воды, им отвечают: «Товар, товар», как будто воду имеют исключительно для продажи.
Мари, только общим усилием всего народа, который населяет этот несчастный край, можно добиться осуществления надежды на прочный успех.
– Боже милостивый, сир, что вы говорите! – Я смертельно побледнела, и мне казалось, что я потеряю сознание. Я упала на ковер к его ногам, точно пораженная громом.
– Мари, ты не дала мне договорить. Ты не поняла. Приди в себя, Мари, моя сладостная Мари.
Он побежал за солью, одеколоном и стал растирать мне лоб и побелевшие виски.
– Сир, перемените это ужасное мнение, это роковое предсказание. Это смертный приговор для меня и для моей отчизны, ибо без вас, без вашей помощи она не может существовать.
Я судорожно простерла к нему руки.
– Ах, эти женщины, эти женщины! Ничего не понимают. Совсем не имеют терпения. Плохо понимают и беспричинно страдают. Если бы ты дала мне договорить, это хорошенькое личико не побледнело бы. Я очень люблю это личико, и мне больно, когда я вижу на нем страдание.
Ты хорошо знаешь, Мари, что я люблю твой народ. Мои стремления, мои политические воззрения, все склоняет меня к тому, чтобы желать его полного возрождения. Я хочу помочь его усилиям, поддержать его права. Я наверняка сделаю все, что в моих возможностях, если это не нарушит моих обязательств перед Францией. Но я считаю., что нас разделяет слишком большая разница. То, что я могу сделать сейчас, завтра может рухнуть.
Но прежде всего у меня имеются обязательства перед Францией. Я не могу позволить проливать французскую кровь ради дела, чуждого интересам Франции; я не могу вооружать мой народ, чтобы он бежал к сам на помощь каждый раз, когда это нужно.
Ввиду неясного будущего, я на всякий случай считаю необходимым улучшить положение народа, хотя бы это было сделано ценой замков, чтобы развить те всеобщие силы, которые могут стать постоянной основой и заставить молчать ваших врагов.
Верь мне, Мари, единство усилий и мыслей всего вашего народа и есть та страшная сила, которая может противостоять даже больше, чем трем врагам. Но я буду помогать, поддерживать, буду с вами, уверься в этом, во всех обстоятельствах.
Герои-поляки, которые сражались со мной, и их правое дело имеют все права на мою поддержку.
Таким образом меня успокоили и дали мне надежду, которой я тотчас поделилась с другими, чтобы соотечественники могли порадоваться и почувствовать себя счастливыми.
Я делала успехи в безмолвном и таинственном языке, которому он учил меня каждый вечер, и наконец стала понимать его лучше Дюрока. А когда я призналась, что меня удивляет это его двойное умение выражать одновременно великие политические мысли и сокровеннейшие движения сердца (среди самой оживленной беседы, на виду у внимательной толпы его мимолетные взгляды, движения руки и пальцев ухитрялись передать мне, что он хочет сказать), он ответил:
– Тебя это удивляет, Мари. Так знай же, что я должен достойно выполнять обязанности, диктуемые положением, которого я достиг. Я имею честь приказывать народам. Я был только желудем, Мари, теперь я стал дубом. За мной следят, за мной наблюдают и издали, и вблизи.
Такое положение заставляет меня играть роль, которая часто не в моей натуре, но играть я должен, не только ради людей, чье мнение и голос мало меня волнуют, а ради себя самого, так как положение, которое я занимаю, налагает на меня обязанности по представительству.
Но тогда, как для всех я – дуб, для тебя хочу быть желудем, для тебя одной, моя дорогая, моя сладостная Мари. Понимаешь? А как же мне еще поступать, если за нами наблюдает целая толпа, а я хочу сказать тебе, что я тебя люблю? Каждый раз, когда я на тебя взглядываю, я чувствую потребность сказать эти слова и не могу приблизиться к твоему уху, чтобы не обратить на это внимание. Вот что наделяет меня способностью, которая тебя удивляет.
Он часто ворчал на меня из-за простоты моего туалета и цвета его. Я носила только белые, серые или черные платья. Он не любил этих цветов и жаловался на то, что я мало считаюсь с его вкусами. Я оправдывалась, говоря, что полька должна носить траур по своей родине.
– Разве мы не сироты? Когда вы нас воскресите, я буду всегда носить розовый цвет.
Любой разговор и любая тема служили великолепным поводом, чтобы затронуть эту всегда главенствующую мысль. Только воплощение мечты могло как-то оправдать меня в общественном мнении. Только благодаря ей я могла выносить положение, противоречащее моим принципам и причиняющее мне боль.
Император вообще-то не любил разговаривать с женщинами о политике. Даже высмеивал всех, кто ею занимался.
– Ненавижу женщин-мужчин. Лучше им вязать и рожать детей, чем соваться в область, которая для них недоступна.
Вот слова, которые я выслушивала. Часто я даже брала под защиту женщин, которых он обвинял в этом недостатке. И что же! Совершенно не понимаю, как удавалось мне вести разговоры такого рода, не раздражая императора. Думаю, что это объяснялось уверенностью в моем бескорыстии и отсутствии личных видов. Он читал в моей душе, что ее наполняет чистая любовь к отчизне, без всякой задней мысли, и что моя мольба к нему приносит облегчение моей душе.
Добрый, хороший маршал Дюрок также питал меня надеждой. Он любил и уважал наш народ. Накануне отъезда императора он сказал мне:
– Терпение – и вы достигнете цели, выношенной в сердце. Говорю вам, что полное восстановление вашей родины стоит на первом месте в его политических намерениях. Но чтобы эффективнее помочь вам, нужно устранить прежде всего многие серьезные препятствия, которые мы несомненно преодолеем.
