Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона
— Стоит ли огорчать Сократа преждевременным известием о скорой казни? — спросил Платон. — Об этом не поздно сообщить и послезавтра, когда вернётся с Делоса корабль.
— Не в огорчении дело, — ответил начальник стражи. — А в том, что для размышлений осталось мало времени.
— Каких размышлений? — не понял Платон.
— Он знает.
Солнце висело над горной грядой, посылая на землю прощальные лучи. Но в камере было уже так темно, словно наступила ночь. Только в оконные дыры был виден окрашенный в сверкающее золото мрамор Парфенона. Сократ, стоя у окна, обернулся к двери, когда Платон переступил порог.
— Это снова я, — сказал Платон, извиняясь: ему всегда казалось, что надоедать философу своим долгим присутствием — поступок не из тех, что заслуживают похвалы: размышлениям необходимо одиночество.
— Я только что подумал о тебе — и вот ты уже здесь, — приветливо ответил Сократ. — Признаюсь, я не впервые думаю о тебе, Платон. В последние дни — особенно часто. Я о тебе тревожусь. Предстоящая казнь, как мне кажется, воспринимается тобою слишком трагически: так, словно рушится мир. Мир твоей души. Или я ошибаюсь?
— Ты не ошибаешься, учитель, — ответил Платон. — Смерть друга — горе, смерть учителя — беда, смерть отца — ужасное несчастье.
— Отца? — переспросил Сократ, когда они присели рядом на тюремное жёсткое ложе.
— Я долго не решался сказать тебе об этом, — тихо заговорил Платон, не глядя на Сократа. — И при других обстоятельствах не стал бы говорить, чтобы не смущать тебя своим нелепым признанием, какое не принято между мужчинами, потому что предполагает либо юношескую влюблённость, либо лесть ради корысти. Теперь же ни то ни другое невозможно. Я пришёл к тебе в последний раз, потому что не переживу твою смерть. Я не дойду до тюрьмы, моё сердце остановится перед её воротами. Это случится послезавтра, когда вернётся корабль с Делоса...
— Ты уже знаешь?
— Мне сказал начальник стражи. Ещё он велел передать тебе, что времени для размышлений осталось мало.
— Всей жизни мало, чтобы поразмыслить обо всём, — сказал Сократ. — Но корабль с Делоса придёт завтра.
— Завтра?! Купцы видели его у Кеоса.
— Ночью будет хороший ветер и днём — тоже. Корабль придёт завтра.
— Это предсказание, учитель?
— Нет. Мне приснилось, — ответил Сократ. — Я вздремнул перед твоим приходом и услышал во сне чей-то голос: «Корабль придёт завтра». Уверен, что так и будет. Расстанемся завтра.
— Страшно, — прижав руки к груди, прошептал Платон. — Очень страшно, учитель... Как мы будем жить без тебя?
— Поговорим спокойно, — сказал Сократ, погладил Платона по плечу и, встав с ложа, вернулся к окну. — Я знаю, Платон, что ты хотел мне сказать. Если я ошибусь, поправь меня. Но, кажется, правда, что накануне смерти люди способны пророчествовать, боги в утешение награждают их перед смертью этим даром... Ты хотел сказать мне, что я как бы твой отец. Не я родил тебя, конечно, но, возможно, отец твоих мыслей. А ещё вернее то, что я помог родиться твоим мыслям. И вот я умираю, а тебе надо жить. Ты не знаешь, можно ли жить с теми мыслями, отцом которых я являюсь и за которые меня, в сущности, приговорили к смерти, а значит, приговорили и тебя, мой мальчик, и всех, кто предан справедливости и истине.
Открылась бездна зла, чтобы пожрать прекрасное и доброе. И эта бездна — лучший город мира. Вдруг страшно обнажилась его суть: даже совершенное государство несовместимо с правдой. Ты не останавливаешь меня, Платон, значит, я говорю всё правильно?
— Да, — ответил Платон. — И лучше, чем сказал бы я. Говори, Сократ, прошу тебя. Мне кажется, что это даже не мы разговариваем, а наши души.
— Итак, для правды в обществе есть единственный удел — это смерть, — продолжил Сократ. — Из всех печальных истин, которые открылись мне, эта самая печальная. И самая достоверная. И самая нестерпимая. Потому что, если удел правды — смерть, то удел зла и лжи — жизнь. И вот удел мыслящих людей: жить со злом и умереть для правды... Я всё ещё говорю правильно? — спросил Сократ.
— Да, учитель. Ты говоришь как чёрный пророк...
— Вот! Ты сказал то, что я чувствую. Мне не хочется пророчить правде смерть, но я всё же пророчу, потому что не сам я говорю, а бог во мне говорит. Никому не передавай моих слов, — вдруг попросил Сократ. — А сам я их не повторю. Ведь может так случиться, что я всё же ошибаюсь и бог вразумил меня не до конца. И хотя этот мир текуч и изменчив, никогда не может приблизиться к идеалу, к совершенству — это и трудно и невозможно, потому что он груб, — всё же, может быть, удастся перейти ту черту, которая разделяет зло и добро, перешагнуть на сторону добра. А двигаться в другую сторону — легко, потому что это падение в пропасть зла, без всяких усилий. — Сократ помолчал и добавил: — Но внутренний голос подсказывает мне, что происходит падение, ускоряющееся падение. Это хорошо видно на моей судьбе: сначала Афины воспринимали меня как человека надоедливого, беспокойного, неудобного, позже — как лишнего, нестерпимого и, наконец, — как преступника. Так зло ускоряет свой бег. Все старания мудрых и великих потерпели крах: мы имеем общество пустых, тёмных и самодовольных в своём невежестве и бездушности людей. Мне трудно уходить с этой мыслью, потому что жаль живущих. Мне весело уходить с этой мыслью, потому что я рад за умерших...
— Лучше умереть, чем жить? — осторожно спросил Платон.
Сократ не ответил, хотя не мог оставить такой вопрос без ответа, — должно быть, мысль, возбуждённая в его душе этим вопросом, ещё не прояснилась, не вызрела, и Сократ молчал, размышляя.
— Смотри, учитель, что написано тобой на камне памяти: в мире торжествует зло, тело человеческое — темница души, даже самое совершенное общество — враг правды; истина, свобода и разум торжествуют в загробном мире... Этому миру ничего не оставлено из того, что могло бы нас удерживать в нём. Не следует ли из этого, что лучше умереть, чем жить? — повторил свой вопрос Платон.
Сократ вышел из задумчивости, закивал головой:
— Да, да. Может показаться, что следует. Но ты не торопись с выводом: мысль, как и ребёнок, должна рождаться в своё время, её надо выносить. Впрочем, этот вывод выношен и рождён уже давно. Сокровенное учение Пифагора, как ты знаешь, гласит, что каждый человек на земле находится как бы под стражей высших законов и существ, от которых не надо ни избавляться своими силами, ни бежать. Эти стражи определяют каждый миг нашей жизни. К тому же о нашей жизни заботятся боги, потому что им невозможно без людей, которые и восхищаются ими, и боятся их, и служат им для развлечений. Стражи и боги скажут человеку, когда переселяться в мир иной, они сами всё это устроят, и тут наше самовольство ни к чему. Мы — достояние стражей и богов и не принадлежим себе. Стражи и боги — лучше нас, мудрее нас, сильнее нас. Значит, нам следует вручать себя их воле. Так?
— Да, учитель, — ответил Платон. — Но ты отказываешься от побега и, значит, почти сам стремишься наложить на себя руки.
— Это другое, — сказал Сократ. — Не надо стремиться к смерти, но и бежать от неё со страхом нет смысла. Мы здесь испытываем свой разум, свою душу, преодолевая зло, страсти, заблуждения, в которые ввергает нас бренное тело, мы здесь обнаруживаем в себе истинное мужество в беспрестанных борениях с ложью и несправедливостью, мы здесь очищаемся, отказываясь от разрушительных наслаждений и поступков, мы здесь обнаруживаем, что наша самая высокая цель — освобождение души, достижение чистого и полного знания, истины. К этой цели надо идти, преодолевая все соблазны, грязь и муки, укрепляя душу и ум, а не падать, убив себя.
— Истина открывается умершим. Но кто сообщит её живым, учитель?
— Души возвращаются к жизни на земле, — ответил Сократ. — Пусть живые прислушиваются к своим душам и тем утешаются. Но таких мало, а к философам почти никто не прислушивается. Но я благодарю богов за мою судьбу: я и жил, взирая на мир чистыми глазами, и там для меня будет доступно лучшее. Только для философа жизнь и смерть прекрасны.
Они оба замолчали, понимая, что уже сказано самое главное: и жить не стоит, и умереть нельзя по своей воле, если правда то, что им открылась истина.
Рабам велено было ждать, и они ждали. Платон вышел из тюрьмы только глубокой ночью. Рабы зажгли факелы и пошли с ним — один справа, другой слева, освещая ему путь. В доме уже все спали, никто его не встретил. Он лёг в постель не раздеваясь — просто упал на неё, потому что уже не было сил. Сна тоже не было, были бредовые видения. Ему чудилось кровавое небо, по которому катилось огромное чёрное солнце.
Сократа похоронили за Дипилонскими воротами вблизи рощи Академа.
