Анри Труайя - Петр Первый
На самом деле Петр поправился. На Новый год он появился перед своими придворными. И 19 января 1716-го ответил своему сыну «последним напоминанием». В этом высокопарном послании он укорял Алексея в том, что тот в своем ответе не упомянул о своей лени и неспособности к делу, царь напоминает ему слова царя Давида «Все люди – ложь» и делает выводы: «Ты хотя бы когда-то хоть малую помощь оказал мне в делах моих и трудах невыносимых? Эх! Никогда! Каждый знает, что ты ненавидишь дела мои, которые я для народа своего, не жалея здоровья, делаю. И в конце концов разорителем дел моих будешь. Невозможно так далее оставаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом. Или измени свой нрав и стань достойным наследником моим, или уйди в монахи. Ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особенно сейчас, когда здоровьем слабею. На что, по получении сего, дай немедленно ответ, письмом или мне на словах. А ослушаешься меня, то я с тобой, как со злодеем, поступлю».
Холодный и мрачный монастырь, медленная смерть в забвении, неизбежная разлука с Евфросиньей! От этих мыслей у Алексея пробегал мороз по коже. По сложившейся привычке он решил посоветоваться с друзьями. Кикин его утешал: «Ведь клобук не прибит к голове гвоздем, можно его и снять!» Пусть царевич пока отсидится в каком-нибудь монастыре. Настанет и его время. Приняв решение, Алексей написал отцу: «Милостивый государь батюшка, я получил ваше письмо 19 числа утром. Будучи больным, я долго не мог ответить. Я желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения. Ваш раб и недостойный сын – Алексей». Чтобы позднее не иметь возможности утверждать, что он был брошен в монастырь во искупление каких-то ошибок, он нашел в Санкт-Петербурге протопопа отца Григория и рассказал ему, что вынужден силой и по принуждению идти на этот шаг. Священник успокоил его: «Когда наступит время, я дам тебе знать». Кроме того, Алексей из предосторожности передал своей любовнице Евфросинье два письма – для Кикина и отца Якова Игнатьева, информируя их, что его вынуждают идти в монастырь.
В это время Петр собирался в Голландию. Перед отъездом зашел в комнату сына, который сетовал на слабое здоровье, и спросил, не изменил ли тот своего намерения постричься в монахи. И после утвердительного ответа Алексея, подтвердившего, что это его самое заветное желание, вздохнув, сказал сыну: «Это не просто для молодого человека. Одумайся, не спеши. Затем напиши мне, что ты решишь… Подожду еще полгода».
Привыкший всех судить по себе, царь не хотел верить, что его собственный сын искренне может иметь такое желание. Он дал ему последний шанс опомниться. Эта неожиданная отсрочка позволила Алексею, который в отсутствие отца вернулся к своим любовным похождениям и оргиям, прервать назидательные чтения. Скончавшаяся молодая супруга вскоре была забыта. Евфросинья заменила Шарлотту в его доме. Эти полгода стали для царевича и его любовницы праздником беззаботности и вседозволенности. Казалось, царь никогда не вернется из своего путешествия. Неожиданное письмо Петра, датированное 26 августа 1716 года из Копенгагена, отрезвило Алексея как ушат холодной воды. «Я ждал полгода твоего решения, и до сего дня ты ничего не написал мне по этому поводу. Однако у тебя было время подумать. По получении этого письма принимай, не медля, решение. Если ты примешь хорошее решение, то я жду тебя здесь, в Копенгагене, через неделю, потому что ты можешь еще быть задействован в моих делах. Если же ты примешь другое решение, напиши мне, в какой день и в какой монастырь идешь, чтобы моя совесть была спокойна и чтобы я знал, чего могу от тебя ожидать… Я считаю, что с этим пора заканчивать, потому что сдается мне, что ты только тянешь время, следуя твоей обычной лени».
И снова Алексей решил посоветоваться со своим окружением. Некоторые из его близких считали, что царь уже выбрал монастырь в Твери, куда хотел заточить сына, и что там ему уже готова келья, намного хуже, чем те, в которых размещали самых страшных преступников в государственных тюрьмах. Послушав их, царевич встретился с Меншиковым и сказал ему о своем желании приехать к отцу. Конечно же, он собирался взять с собой Евфросинью. Но для путешествия ему нужны были деньги. Меншиков дал ему тысячу дукатов, а Сенат, перед которым он сделал такое же заявление, выдал ему две тысячи рублей. Царевич покинул Санкт-Петербург 26 сентября 1716 года со своей любовницей, ее братом по имени Иван Федоров и тремя слугами. Перед отъездом он поделился со своим дворецким Афанасьевым тайными планами: он не поедет к своему отцу в Копенгаген, но будет искать защиты в Вене, у своего деверя, ставшего императором Карлом VI, или в Риме, у самого папы. Несколько месяцев назад Кикин уехал за границу, чтобы подготовить почву. Новости, которые он прислал из Вены, обнадеживали: все готово к встрече царевича.
В Риге Алексей позаимствовал еще пять тысяч дукатов у одного из военных чинов. По дороге, в Либаве, он встретил свою тетку Марию Алексеевну, которая возвращалась из Карлсбада. Она спросила его: «Куда ты едешь?» – «Я еду к отцу», – ответил царевич. «Это хорошо, – сказала она. – Надо всегда слушаться отца, на то воля Божья! Какую выгоду ты бы имел, если бы стал монахом?» – «Я уже и не знаю, – застонал он. – Я потерял голову от печали. Я был бы счастлив где-нибудь скрыться!» – «Где ты хочешь спрятаться от отца? – воскликнула она. – Везде он тебя найдет!» Алексей разразился рыданиями и признался, что он возлагает большие надежды на снисходительность Екатерины. «Почему ты так рассчитываешь на нее? – сказала Мария Алексеевна. – Она не твоя мать. И у нее нет никаких причин желать тебе добра».
Смутившись, Алексей задавался вопросом, не лучше ли будет отказаться от плана побега. Но в Либаве он встретил Кикина, который в трех словах подбодрил его: «Поезжай в Вену, к императору, – сказал он. – Там тебя не выдадут… Судя по докладу вице-канцлера Щёнборна, император сказал, что примет тебя как сына. И по крайней мере будет давать тебе около трех тысяч гульденов в месяц». Приободренный, царевич продолжил путь вместе с Евфросиньей.
Тем временем Петр, не дождавшись приезда сына, стал подозревать его в обмане. Рассвирепев, он отправляет на его поиски своих лучших ищеек: Веселовского, резидента царя в Вене, Румянцева и Толстого. Его эмиссары едут за границу, ищут по дорогам, проверяют регистрационные книги на постоялых дворах. Они полны надежды. «Мы напали на след, – писали они, – и собираемся схватить зверя». Но облава не дала результатов.
29 октября 1716 года царевич добрался до Франкфурта и записал себя в официальном регистре под именем подполковника Кохановского, путешествующего с супругой и слугами. Хозяин гостиницы отметил, что у постояльца «были небольшие черные усики, на французский манер», а его жена «маленького роста». В Бреслау, Нейссе, Праге преследователи бросались по следам беглецов, но всегда опаздывали за ними, и их не удавалось схватить. Веселовский так долго находился в седле, что его замучили геморрои. Но, даже дрожа от лихорадки, он не отказался от преследования царевича. Наконец Алексей приехал в Вену. В гостинице «Черное крыло» он выдал себя за поляка Кременетцкого и первым делом купил мужское платье «цвета кофе» для Евфросиньи. И она сразу же переоделась, чтобы избежать подозрений.
На следующий день, 10 ноября 1716 года, около десяти часов вечера, вице-канцлер Щёнборн уже готовился ложиться спать, когда дежурный офицер доложил ему о прибытии визитера, плохо говорящего по-немецки и настаивающего на встрече с ним. После некоторых колебаний Щёнборн оделся в домашнее платье и разрешил открыть дверь. На пороге стоял брат Евфросиньи, Иван Федоров. «Монсеньор, – воскликнул он, – царевич внизу, на площади, и хочет вас видеть!» Поставленный в тупик, Щёнборн спросил прежде, не дурная ли это шутка, затем, подсчитав все риски, приказал привести наследника русского трона. Он увидел входящего поникшего человека, с безумным взглядом и нервическими жестами. Ходя взад-вперед по комнате, Алексей жаловался на свои страхи, заикался, плакал, просил пить, выпил залпом стакан мозельского вина и, икая, продолжил свою речь. «Император, – сказал он, – должен спасти мне жизнь и гарантировать мои права и права моих детей на русский трон. Отец хочет лишить меня короны и жизни. Я признаю, что я слабый человек. Но в этом виноват Меншиков, который меня таким воспитал. Меня приучили к пьянству, разрушив мое здоровье. А сейчас отец говорит, что я не способен ни заниматься войной, ни управлять страной. Но у меня достаточно разума, чтобы царствовать… Меня хотят насильно постричь в монахи и запереть в монастыре… Я не хочу быть монахом… Для меня все кончено, и я не могу вернуться туда, тем более что царица родила сына. Она и Меншиков упорно настраивают отца против меня… Моего отца окружают злые люди. И сам он жестокий и кровожадный человек. Он считает, что, как Бог, может распоряжаться жизнью и смертью людей. Он пролил много невинной крови. Иногда даже собственноручно казнил несчастных. Он вспыльчив и мстителен. Он не пощадит никого. Если император выдаст меня ему, это будет равносильно лишению меня жизни. Впрочем, если даже отец меня простит, моя мачеха и Меншиков не остановятся, пока не дождутся моей смерти, или от пития, или от яда».
