Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2
Норвежец постучался еще раз, но, не дождавшись никакого ответа, поднялся на палубу объясняться с властями. Жаркие, ничуть не потускневшие глаза фанатика и пророка полыхнули победным жаром.
Наталья Седова лишь устало улыбнулась в ответ. И кудри побелели, и острая бородка, и упрямо торчащие усы, а взгляд все тот же: непреклонный, испепеляющий. Пожалуй, она одна знала, какой ценой давались ему эти мгновенные вспышки.
По иронии судьбы пароход, доставивший на чужбину бывшего председателя Петроградского Совета, первого наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета, назывался «Ильич». Где-то в продуваемых ледяной трамантаной[29] клоповниках Галлиполи или в промозглых трущобах Галаты агонизировали жалкие остатки белого воинства. Отчаявшиеся неудачники, не сумевшие вырваться в вожделенный Париж, искали пропитания в предместьях Истанбула. Отсюда Принкипо был виден как на ладони. Для злорадства в иных дотла сожженных душах не осталось места, а завидовать не было оснований. Участь второго, а для кого и первого большевистского вождя если и была лучше, то ненамного. Ощущая себя заживо погребенным, выброшенным из жизни, он с той же безнадежной исступленностью копался в прошлом и рвался в большой, но недоступный для него мир. Лишь через четыре с половиной года удалось получить документы на въезд во Францию. Из всего, что было написано за эти бесконечно долгие дни и ночи, могло бы составиться пять, а то и все шесть дополнительных книг к семнадцатитомному собранию, что вышло еще на родине.
Такие тонкие ценители, как Эмиль Людвиг, отзывались о нем, как о замечательно одаренном писателе. Но работа над словом никогда не была для него самоцелью. Только оружием в политической борьбе. Вышедшую из-под пера книгу Троцкий оценивал сугубо прагматически, по непосредственному результату, а он зачастую оказывался совершенно ничтожным. «Сталинская школа фальсификации», изданная в Берлине перед самым гитлеровским переворотом, тоже не всколыхнула, как он втайне надеялся, Коммунистический Интернационал.
Несмотря на успех «Истории революции», переведенной на несколько языков, невзирая на бесчисленные журнальные публикации, интервью и рассылаемые по всему свету письма, все утекало в песок. Стоило ли жечь себя ночь напролет, чтобы довольствоваться фантомом, иллюзией?
Впрочем, спасибо и за то, что горбатой скале в Мраморном море не суждено было стать островом Святой Елены. Он все-таки прорвался в центр Европы и, главное, вывез свой бесценный архив. Однако и Лазурный берег, давнее прибежище русской аристократии, не принес ожидаемых перемен. Дышалось как будто вольнее, но зато и опасность придвинулась на расстояние выстрела. По сути та же тюрьма, но умело загримированная под райскую обитель сочными красками юга: руки связаны, на устах печать вынужденного молчания. В Париж ни ногой, никаких заявлений для печати, даже выступать в рабочем клубе и то не разрешается. Довоенная эмиграция не знала подобных ограничений. Слишком напуган мир, слишком напряжены охватившие его силовые линии.
После подписания франко-советского договора Троцкий окончательно превратился в нежелательного иностранца. Как только раскрылось его инкогнито — случайно? — власти поспешили с указом о высылке. Остановка была за малым: найти страну, которая согласилась бы предоставить убежище человеку, за которым охотится НКВД. Притом опаснейшему революционеру, повсюду имеющему восторженных почитателей. В Европе, пронизанной током противоположно заряженных полюсов, для Троцкого уже не было места. Одни правительства ориентировались на национал-социализм, другие рассчитывали на союзническую поддержку Сталина, третьи не желали для себя лишних осложнений.
Лишь маленькая Норвегия решилась пригреть изгнанника при условии, что он полностью откажется от любого вида политической деятельности. В тот год был арестован его сын Сергей, не пожелавший по наивности вкусить эмигрантского хлеба. На Лубянке из него пытались выжать клеветнические показания на отца и брата. По-видимому, безуспешно, ибо, как стало известно из нелегальных источников, он был этапирован в Воркуту, куда стягивали подавляющее большинство троцкистов. Отрекшихся и нераскаявшихся с роковой отметкой КРТТД — контрреволюционная террористическая троцкистская деятельность.
— Сталин намеревается вырвать показания против меня у моего собственного сына,— крепясь из последних сил, говорил он близким друзьям, навещавшим его в северном суровом уединении.— ГПУ, не колеблясь, доведет Сергея до помешательства, а затем расстреляет.
Наталья, лично от себя, обратилась с воззванием к «Совести мира». Но практически никто не откликнулся.
— Ты знаешь,— признавался он в особо тяжелые минуты жене,— я ощущаю себя выжатым до последней капли. Лучше бы мне умереть. Как ты думаешь, может, моя смерть спасет Сергея?
А на другое утро он с тем же непримиримым упорством хватался за перо.
«Возмущение, гнев, отвращение? — писал по поводу судебных инсценировок.— Да, и даже временная усталость. Все это человеческое, слишком человеческое. Но не поверю, что вы позволили пессимизму взять верх... Это равнозначно тому, чтобы самым пассивным и жалким образом обидеться на историю. Разве так можно? Историю следует воспринимать такой, какова она есть; когда же она позволяет себе подобные невероятные и грязные выходки, от нее надлежит отбиваться кулаками».
И отбивался, подбадривая усталых, заражая силой духа изверившихся.
Августовский процесс вынудил Троцкого обдуманно нарушить жесткое табу. Прежде чем поступило решение о депортации, он успел созвать журналистов и отправить обращение в Лигу Наций.
«Меня называют агентом Гитлера и микадо, организатором террора и вдохновителем убийц,— бросил он расчетливый вызов Сталину.— Почему же они не требуют моей выдачи? Я готов предстать перед любым судом, чтобы разоблачить ложь».
За четыре долгих месяца, пока шли тайные переговоры с Мексикой и через подставных лиц подыскивалась подходящая посудина для переброски возмутителя спокойствия на другой край земли, он не оставил камня на камне от лживых речей прокурора Вышинского и покаянных самооговоров бывших товарищей по революционной борьбе. Но мир не пошатнулся. Кто хотел знать правду, знал ее и без Троцкого. Остальных вполне устраивал сложившийся порядок вещей.
Гласный суд над Троцким мог, словно карточный домик, разрушить весь механизм политических процессов, поломать всю намеченную программу. Поэтому Сталин предпочел просто не расслышать заглушённый расстоянием голос врага. В истерическом реве митингующих толп, что с антенн башни Шухова разносила во все концы мощнейшая радиостанция имени Коминтерна, это было не так уж и трудно. И «Совесть мира» откликнулась на призыв.
«Смерть собакам!» — в слитном хоре рабочих и крестьян не затерялись голоса инженеров человеческих душ. Совесть народа в лице корифеев соцреализма, как по команде, поддержала совесть Америки и Европы. Мартин Андерсен-Нексе, Теодор Драйзер, Анри Барбюс, Луи Арагон — все дружно пропели осанну Сталину и его опричникам. Даже Ромен Роллан не удержался от унизительных славословий. Творец «Жана-Кристофа» и ценитель индуистской метафизики с ее всеобъемлющим Брахманом и священным принципом ахинсы не устоял перед оправданием массового убийства. Троцкий уже готов был привлечь «великого гуманиста» к суду. За клевету на конкретных людей, понятно, а не за измену гуманизму, ибо, подобно Сталину, считал гуманизм слабостью, мелкобуржуазным пережитком. Пребывая в зените власти, он и сам был готов вымостить дорогу в Царство свободы костями безымянных жертв. Коллективизацию поэтому встретил с пониманием. Даже качнулся душой в сторону Сталина в его противоборстве с правыми, но все же разобрался, кто на чем стоит, и сделал верные выводы. Жаль, слишком поздно. Безнадежно опоздал, как это уже было с антисталинским блоком. Сталин сделал ставку на люмпена, быдло и выиграл. Нетерпеливые мечтатели пошли на удобрение для колхозных полей.
Из эмигрантского далека многое рисовалось в неистинном свете. Прослышав о мнимой оппозиции в РККА, Троцкий заподозрил Ворошилова с Буденным и опять громогласно высказался за Кобу, немало смутив самых стойких приверженцев.
— Узурпатор, перерожденец — все так,— убежденный в ему одному дарованной истине, он, как и прежде, легко зажигал чужие сердца.— Однако в целом линия правильная — на индустриализацию, социализм. Несмотря на жестокую тиранию, Советский Союз по- прежнему олицетворяет величайший прогресс в человеческой истории. Не революция виновата в трагическом перерождении большевизма. Беда в том, что ее так и не удалось распространить за границы России. Перед советским рабочим классом поставлен жестокий выбор между Сталиным и Гитлером. Сталин лучше, чем Гитлер. Чуть раньше, чуть позже его чудовищный режим падет, и рабочий класс распрямит согбенный хребет. Достаточно хотя бы проблеска надежды на победу социализма в Европе, чтобы все снова пришло в движение. Нельзя отчаиваться. Три революции научили нас выдержке и долготерпению...
